«Я усну, просто усну, — говорил себе Александр, чтобы было не так страшно. — А потом, глядишь, проснусь где-нибудь еще. Далеко-далеко. Мальчиком. Я был хорошим мальчиком. Как вышло, что я стал таким плохим? Стыдно».
Ему стало казаться, что он не думает и не разговаривает сам с собой, а записывает слова на белой, как снег, бумаге. Сначала получалось коряво — замерзшие пальцы слушались плохо. Постепенно Александру становилось все теплее, и он писал все увереннее, все быстрее. Слова складывались в стройные предложения, исполненные значения и скрытого смысла. Боль прекратилась. Александр обмяк и открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но так и не сказал.
Пошел снег. Первые снежинки сразу таяли, опускаясь на лицо, а потом оно остыло и начало покрываться белым.
К тому времени, когда Александра наполовину занесло, Геннадий Ильич вернулся домой и возился в прихожей с заевшей молнией на куртке. Замок зажевал ткань и упорно не желал идти ни вниз, ни вверх. Геннадий Ильич подышал на красные ладони и позвал:
— Саша! Ты дома?
В кухне что-то звякнуло и посыпалось.
— Нормально пообщался? — спросил Геннадий Ильич. — Покупки удачные?
Ответом было молчание. Геннадий Ильич разулся и отправился на кухню. Там было пусто. Пол был устлан осколками, таинственно поблескивавшими в снежных сумерках. Геннадий Ильич щелкнул выключателем, но свет не загорелся. Лампочка под навесом светильника присутствовала лишь в качестве стеклянного огрызка. Это она лопнула, пока Геннадий Ильич возился с застежкой куртки.
На столе лежали пистолеты и гранаты. Чтобы рассмотреть их, пришлось вернуться в прихожую, обуться и натянуть на правую руку перчатку. Геннадий Ильич выкрутил лампу в рожке бра и, хрустя осколками, поставил ее вместо лопнувшей.
Загоревшийся свет показался таким ярким, что он зажмурился. Прямоугольник окна сделался синим. За снежной круговертью желтели окна дома напротив. Геннадий Ильич задернул шторы и стал перебирать оружие, принесенное братом.
Его взгляд остановился на записке. Он еще не успел прочитать ни единого слова, а сердце в груди опустилось и беспорядочно запрыгало, будто потревоженный поплавок.
Геннадий Ильич выдвинул ногой табурет и сел. Рука, державшая листок, не дрожала. Дрожали только губы, но он этого не замечал.
Гена, — было написано на листке, — извини, брат. Я не пойду с тобой. Воевать с моим брюхом не получится. Так что ты как-нибудь один, ладно? Не обижайся. Иначе нельзя. Все, что купил, оставляю тебе. Пользуйся с головой. А лучше отступись. Тут целая армия нужна, а ты один. Думай, короче. Не спеши.
