Первым делом меня больше всего поразило, насколько же мала вероятность, что этим утром отец сел в свой старый кабриолет, поехал в аэропорт и ждал прибытия рейса. (Потом окажется, что его привез Алекс.) Хотя в прошлом встретить самолет отряжали одну из «девочек», сегодня, когда я появился на обозрении на вершине трапа, здесь бешено размахивал руками отец. Тогда я сообразил, что все это время он махал мне, а не пытался посадить самолет. Эти выходки казались и очень странными, и в то же время в каком-то смысле очень на него похожими. Он как будто нисколько не сомневался, что я буду смотреть на него через два квадратных фута окна самолета. Он так пожелал. Более того, думал я про себя, он заранее знал, что я буду на этом самом борту. Знал без объявлений по динамикам в здании аэропорта, держал ситуацию под контролем — как раньше. В какой-то момент я увидел, что к самолету, который прибыл вплотную к соседнему гейту, вытягивали рукав-гармошку для высадки пассажиров. Мне вдруг пришла в голову иррациональная мысль, что нам в этом удобстве отказали по приказу отца. Он все устроил, чтобы у меня сложилось именно такое впечатление о нем, и мне впервые пришло в голову, что он делал так всю мою жизнь — позировал ради моей же пользы и пользы всей семьи. Он никогда не притворялся, но всегда следил, чтобы у нас не сложилось неправильное впечатление о его роли. Аккуратная поза и даже манера одеваться — тем утром на детской площадке у школы Брюса, и этим утром в аэропорту — были его самым очевидным способом сообщить о своих амбициях и представлении о своем положении. И это зрелище завораживало — чего он, несомненно, и добивался. В мыслях я с трудом увязывал энергичную и полную жизни фигурку в сером хомбурге и голубом пальто с немощным старцем, которого заманивали к себе на ужин вдовствующие леди и которого унижали в ночных заведениях Мемфиса молоденькие девицы. Он вовсе не казался стариком, которого описывали в письмах сестры. Напротив, он был отцом семейства, которого я помнил с раннего детства, — властной фигурой с полным контролем над происходящим. Он был той отцовской фигурой, что до сих пор присутствовала в моем сознании, отдельно от других его образов, накопившихся за годы.
И вдруг я его испугался — испугался, как иногда боялся, когда возвращался домой в увольнительную из военного лагеря. Первым моим порывом при выходе из самолета было спрятаться внутри, убедить его, пусть хотя бы на миг, что он ошибался в своей уверенности, будто я смотрю на него из окна. Я остался стоять на трапе, даже когда пассажиры передо мной уже спустились и освободили ступеньки. В этот момент я увидел его таким, каким он, возможно, хотел, чтобы я его видел, — а возможно, каким мне по собственным причинам нужно было его видеть. Он выглядел так, как выглядел для меня в далеком детстве в Нэшвилле: человеком высокой важности и положения. В голове промелькнула картинка: он верхом на коне, одетый как егерь, с охотничьим рогом у губ. Я видел человека с железной волей, отвагой, отточенными умениями и безграничным интеллектом, в которого я в детстве верил, почти сам того не замечая.
