— Давай-ка выведем эту тварь на дорогу, — сказала она, потрусив через ворота на своей чалой кобылке. Ред послушно последовал за ней. Эти лошади дружили — мы часто видели, как они пасутся вместе. — У твоего Реда начинает проявляться скверный характер, — заметила мать. — Видимо, стареет.
— Мне кажется, меня он особенно ненавидит, — сказал я. Мать ответила теплой ободряющей улыбкой.
— Это глупые создания, — сказала она, пока мы трусили бок о бок. — Они не похожи на собак. Они ненавидят нас всех. И любят только себя — прямо как мы, глупые человеческие создания. — Мы довольно улыбнулись друг другу. Она проехала со мной еще две мили по Пайк, а когда мы вышли на белую гравийную аллею перед академией Робертсона, послала воздушный поцелуй, развернула лошадь и направилась домой. Я же триумфально доехал до школы.
Пять-шесть лет спустя, в Мемфисе, уже трудно было видеть в ней ту же самую женщину. До сих пор не знаю, изменила ли ее травма от переезда или же переезд из Нэшвилла в Мемфис только совпал с переменами в ее настроении и характере. А быть может, в какой-то момент — например, несколькими годами ранее — она дошла до пределов своей сочувствующей натуры; быть может, по натуре она была доброй матерью для детей только до тех пор, пока они оставались детьми, но не когда уже становились подростками и взрослыми.
Когда два года назад мать умерла — после почти тридцати лет реальной или воображаемой инвалидности в Мемфисе, — отцу уже было за восемьдесят, а сестры были на шестом десятке. Несмотря на грусть, все, естественно, почувствовали и некоторое облегчение от того, что старушка наконец отмучилась. Отец страдал от различных недугов пожилого возраста, но, вообще говоря, оставался в форме. Как я уже говорил, мне и в голову не приходило, что у него начнутся распри с семьей, как у стариков, которых я помнил по первым дням в Мемфисе. Зато это пришло в голову моему старому другу Алексу Мерсеру — и он тоже помнил тех пожилых вдовцов. Уже на похоронах, когда мы вместе ехали в одном из лимузинов ритуальной службы — Алекс был настолько близким другом, и не только моим, но и всей семьи, что вместе с супругой поддерживал нас на протяжении всего дня, — Алекс пытался намекнуть — пожалуй, слишком завуалированно, — на возможные опасности в будущем. Он упомянул, что мистер Джордж, как он всегда называл отца, теперь может сблизиться с некоторыми своими знакомыми сильнее, чем раньше. Я не понял, что он имеет в виду знакомых женского пола, и решил, что он просто ищет утешения в дежурных фразах, что уже замечалось за ним ранее. В следующие несколько месяцев, разумеется, Алекс писал, что я должен гордиться поведением своих сестер. Он говорил, что благодаря им видит, как за последние тридцать лет человеческая натура сделала шаг вперед (по крайней мере, в Мемфисе). Он рапортовал, что Бетси и Жозефина — а они обе уже давно переехали в собственные дома и вдобавок управляли собственным бизнесом по продаже недвижимости — утвердили свою независимость во всех возможных сторонах жизни (кроме брака), а теперь — к чести их обеих будет сказано — не показывали стремления занять какую-либо супружескую или опекунскую роль по отношению к нашему отцу. Более того, они, как я уже упоминал, практически сразу начали в шутку поддразнивать его насчет знакомых пожилых дам. Даже чуть ли не слишком рано, не преминул отметить Алекс Мерсер. Но когда Алекс мне писал — а в тот период он писал почти каждую неделю, — он пытался выставить все в лучшем свете. «Эта неделикатность с их стороны, — говорил он, — все же куда лучше, чем
