. Пока что, в 1906–1907 годы, он видел африканский берег лишь с палубы парохода по пути в Париж, после посещений России. Возможно, во время одной из таких поездок он сходил на берег, и, возможно, именно тогда состоялась та «инициация» в каирском саду Эзбекие (Узбекие), которую он описал в стихотворении десятилетие спустя:
И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,
Обет мой вольный: что бы ни случилось,
Какие бы печали, униженья
Ни выпали на долю мне, не раньше
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие».
Африканские мотивы присутствуют в нескольких стихотворениях 1907 года («Невеста льва», «Озеро Чад»). Конечно, Гумилев еще далек в них от той реалистической, этнографической конкретности «Абиссинских песен» (1911) или некоторых стихотворений книги «Шатер», отразивших его личный опыт и личные впечатления. Но одно из африканских стихотворений той поры прославилось и стало в своем роде «визитной карточкой» Гумилева-поэта. Это «Жираф», проникнутый истинным, хотя и не самым глубоким лиризмом:
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
Не случайно именно это, такое яркое, стихотворение быстро стало объектом пародий – не всегда доброжелательных, как, например, принадлежащая гимназическому товарищу Гумилева Дмитрию Коковцеву:
Я знаю веселые сказки про страсть обезьян,
Про двух англичанок, зажаренных хмурым вождем,
Но в платье твоем я сегодня заметил изъян,
Ты вымокла вся под холодным осенним дождем.
Выход в 1908 году «Романтических цветов», совпавший с возвращением из Парижа, означал конец ученичества. Лучшие из стихотворений, написанные в конце 1907-го и в течение 1908 года («Волшебная скрипка», «Молитва», «Заводи», «Основатели», «Выбор», «Лесной пожар», «Ворота рая»), принадлежат уже к характерным и удачным образцам гумилевской лирики. В этих стихах нет ни брюсовского выспреннего напора, ни мистицизма, характерного для «младших символистов». Но было бы ошибкой сводить авторскую задачу к достижению холодного пластического совершенства. Гумилева теперь привлекает не «сверхчеловеческое» и не трансцендентальное, а человеческое, земное в его древней первооснове. Его увлекает мир сказки, притчи, красочного мифа. Издержки же поэтики проявляются в том, что в поэзии Гумилева в этот период все еще много наивной и поверхностной декоративности. И именно такие, не самые глубокие стихи иногда вызывали и вызывают наибольший читательский отклик.
