Мелькнула забавная мысль: нанять носильщиков, принести сюда мать, вещи, навсегда укрыться здесь с караимами… К дилижансу он вернулся словно постаревший.
* * *
На другой день, слоняясь по Севастополю, Олег видел внизу рейд и бухты, на склонах белые домики Корабельной и Матросской слободок, доки и арсенал. Легкий парок подымался из Куриной, Голландской, Маячной балок. На рейде дымили скопища английских, французских, американских, греческих судов: крейсеров, миноносцев, канонерок и транспортов. Мальчишки подплывали, взбирались на палубу какого-нибудь корабля, выменивали ножички у моряков.
Небо серое, в облаках, вероятно, по ночам не видно звезд, в воде дрожат отражения электрических огней. Ялики перевозили пассажиров на Северную сторону, в Инкерман. Гостиницы Киста и Ветцеля и все другие, поплоше, были набиты тыловыми военными и спекулянтами. День и ночь шли заседания в ведомствах, в комиссиях по отпуску кредитов, в судах.
На Морской и Екатерининской улицах было много заморских солдат: сенегальцы в хаки, французы в голубых шинелях с полами, пристегнутыми к поясу, и в касках. Французские матросы щеголяли в узеньких темно-синих брючках, в форменках с синим воротником, в бескозырках с красным помпоном. Английский матрос — широченный клеш, а ляжки в обтяжку — шел широким шагом, резал воздух острыми краями бескозырки с бантом на боку. Мелькали белые, будто поварские, шапочки американских моряков. Забавными и безобидными казались в своих юбочках шотландские стрелки.
Олег видел и последние корабли, пришедшие из Новороссийска. По сходням сбежали потоки солдат в желто-коричневых и серых шинелях — растеклись, залили Графскую площадь и ближайшие к ней улицы; знамена свернуты, слышалась барабанная дробь; на бульварах на разостланных брезентах возвышались навалом груды буханок хлеба, седел и амуниции.
А на Большой Морской часа в четыре дня увидел идущую навстречу кучку офицеров в черкесках, услышал дружный звон шпор.
Прохожие торопливо расступались. Впереди шел высокого роста, стройный, гибкий, с тонкой талией и широкими плечами джигит в черной черкеске с серебряными газырями, в надетой набочок папахе с длинным, как морковка, красным верхом; на поясе кинжал, на плечах генеральские отличия; широкий, решительный шаг…
Послышалось:
— Врангель! Врангель!
Да, это был он. Ему козыряли не только военные, — вытягиваясь, его приветствовали и штатские. Все на улице останавливались и расширенными глазами провожали высокую фигуру. Следом шел офицер с красным башлыком поверх шинели — неизменный его адъютант. В свите и толстые, и худые, и высокие, и низенького роста — все, как сам генерал, в черкесках, двигались за ним шаг в шаг, в точности повторяли его движения, словно передразнивали; будто по команде смотрели направо, налево, отдавали честь. Шли мимо дома с подвалом, где работали сапожники, портные; подвальные окна огорожены перилами. Врангель на ходу коснулся пальцами перильца, словно оттолкнулся. Вслед за ним все в свите коснулись перильца как раз в том месте, где коснулся Врангель.
