А в двух шагах, за большими окнами ресторана, гремела музыка, пир горой. Между столами летали верткие татары-лакеи, подавали офицерам белые булки, шоколад, жареное, вареное, сладкое и кислое, шашлыки и чебуреки. Пахло виноградным вином.
Матвей видел, как умирали люди, а господам до этого дела нет. «Чтоб вы провалились, с такими порядками, с такой бандитской жизнью, волки проклятые, не люди, — думал Матвей. — Нет, так не годится, ваши благородия! Пируйте напоследок, будет и расплата».
Ночью подводчики свезли мертвых за город — к большой яме в степи. Потом лошади отдыхали, а Матвей спал. С полудня взяли больных. Санитары в двуколках с крестами повезли в городские сараи заразных. А подводчики положили в брички — везти по селам — покалеченных и незаразных.
Матвею достались двое. Один, полусонный, заросший редкой, светлой бороденкой, с мутноватыми глазами, болел грудью, неделю не ел, до крайности отощал. Лег на солому в бричке, укрылся шинелью, папаху на ухо и затих. Под голову ему Матвей подложил мешок. Другой был с перебитыми ногами, босой. Штаны с лампасами внизу распороты по шву и завернуты. Ноги выше колен схвачены дощечками, перебинтованы. Сапоги привязаны к вещевому мешку. Этот — уже немолодой, тронутый сединой, курчавый — казачина смотрел яростно, рот под табачными усами то и дело перекашивался — то ли от жгучей боли, то ли от крайней злости. Матвей легко поднял его с земли и вместе с сапогами и мешком посадил в бричку, сам осторожно примостился у его перебитых ног.
Тихо, без кнута, ехал по степи — на Саки. Дунул прохладный ветер, солнце пригрело. Пахнуло травой и пылью; казак с перебитыми ногами чихнул, как выстрелил, хрипло попросил:
— Закурить не дашь ли, брат?
Матвей молча протянул ему кисет и, услышав «Благодарствую, брат», усмехнулся:
— А видно, красный крепко врезал прикладом в зад — за морем-то, в Новороссийске?
— Не говори, брат…
Матвей передразнил:
— «Брат, брат!..» А прошлый год ваш брат казак так отгулял меня шомполами — во всю мою жизнь не забыть. Неделю руки в пиджак не мог вдеть, носил внакидку, как парень на посиделках. Может быть, и ты, брат, был с палачами…
— Нет, нет, господи упаси! — яростно ответил казак. — Ни одной души не тронул плеткой. Я — не такой.
Матвей завертел головой, заерзал, как на огне, изо всей силы ударил кнутовищем по борту брички — лошади запрядали ушами, — зашумел:
— А зачем воюешь, людям жить не даешь? Добро бы против помещиков, генералов. А то ведь на простого крестьянина идешь. Сколько страдаю из-за тебя! То получу землю, то отберут ее. Твоя власть лупила меня шомполами, — не слышал, как они свистели? А тут офицерики влезли в хату, как хозяева, револьверами тыкали в нос, заставили везти. Еще зимой привез их, а досель не могу вернуться домой. Из-за тебя ведь мучаюсь, не знаю, что с хатой, что дома. Дети у меня, меньшая такая умница, ласковая такая, красивая да умелая, посмотрел бы, как она печь разрисовала… Хоть на крыльях лети через фронт. Каждую минуту смотри, ограбят или убьют. Оторвали меня от жизни, землю из-под ног выбиваете… Все ты! На руках тебя же несу, на своих конях везу, еще и махоркой угощаю! А надо бы отрубить твои руки, чтобы никогда не брал винтовки и шашкой не замахивался. Ну скажи, не скотина ли ты, как и тот белый офицер?
