— Хозяин, отвезешь нас в Крым!
Матвей ответил, что повозка пароконная, а коняка один. Стало быть, ничего не будет.
— Моего в пару возьмешь, — приказал чернявый. — Приедем в Джанкой — заберешь себе.
— Благодарствую, господин офицер, — глухо ответил Матвей. — Сейчас время такое, что лучше сидеть дома. Пойдешь на час, а вернешься через год, если вернешься. Если бы вы перестали воевать, то даром отвез бы хоть в Севастополь. А чужого коня не надо мне. Не ваш он, взяли у кого-нибудь, у того же крестьянина.
Чернявый страшно выкатил глаза:
— Поговори еще! Запрягай, сволочь! Черт бы вас всех забрал!
Матвей хотел было сказать свое, вздрогнул и с ненавистью глянул на чернявого. Тот бешено завопил:
— Запрягай!
Он выругался, сорвал голос, начал расстегивать кобуру. Лиза вскрикнула. А русый подбежал к товарищу:
— Сережа!
Но чернявый, выхватив револьвер, отскочил к стене — дал Матвею дорогу к двери.
— А ну!
— Оружием не пужайте, я уже пуганый, поротый тоже, — проворчал Матвей.
Задыхаясь, чернявый крикнул:
— Запрягай, сволочь!.. Уложу на месте!..
Матвей медлил. Один за другим треснули два выстрела. С потолка посыпались куски штукатурки. Лиза взвизгнула, бросилась к отцу.
— Таточку, запрягайте!
Матвей повернулся, с силой ударил ногой в дверь и пошел из хаты…
2
Под колесами пронзительно взвизгивал снег. Лошади заиндевели — убегали от кнута, белые, мохнатые, не закурчавились от инея лишь их короткие обрезанные хвосты.
Олег Захаров полулежал в бричке, прячась от обжигающего ветра. Ноги укутал мешком, сунул в сено, сам укрылся шубой, руки в рукава. Тепло! За спинами Кадилова и мужика не дуло. Вспоминал Лизу, как подносила молоко; видел овальное, смуглое, милое личико, вздернутый, чуть покрасневший нос, частые веснушки на скулах, черные брови. Вспомнил, что кончики ее черных ресниц забавно выгорели… Яркие, белые зубы… Славная дивчинушка. Она, конечно, честная, добрая. Вероятно, и ласковая она. Как мило, что захотела узнать, кто он. А ведь она из той самой «толпы», которой он боится. Кто он?
В самом деле, кто? Вспомнил меловые курганы под Белгородом, маменькино имение — триста десятин пашни и лугов, доходную меловушку — известковый завод… В Петрограде жил дядюшка, который по делам и чинам своим захаживал к самому царю… О себе Олег думал стихами Надсона: «Не вини меня, друг мой, я сын наших дней… Я чувствую и силы и стремленье…» Да, он мечтал, что будет строить легчайшие мосты, не куцые, речные, — а через морские проливы, скажем Керченский… Но какое-то буйство жизни мешало на каждом шагу: сходки, речи, бунты.
