Лиза вошла в хату, остановилась возле дверей. Таточко взмахнул руками:
— Ой, не узнать дочку! Ой, большая!
Подбежала, целует ему руку.
— Таточку, миленький! Где же вы так долго были?..
Феся стояла зачарованная, смотрела, как таточко черной рукой гладил Лизу по голове… Спохватилась, велела греть воду, доставать чистую одежду, Горке — у соседей попросить мыла. Забегали, захлопотали. Таточко сидел на табурете. Феся видела, как слеза скатилась в бороду: добрался-таки до дому. Ей вдруг стало легко. Живой! Вот он, сильный, в своей хате. Какое есть хозяйство — все будет в крепких руках. Ей теперь никаких забот, только работать. Таточко от беды оборонит, научит, что делать… Собрала полдюжины яичек, велела Горке отнести стригалю, пусть идет сюда с ножницами и бритвой.
Заходили соседи, трясли таточку руку — и прочь: время встречать скотину из степи…
Умытый, остриженный, расчесанный, во всем чистом, Матвей сидел за столом.
— Старый кобель сдох, что ли?
— Сдох, таточко, только не от голода, я кормил хорошо, — поспешно ответил Горка. — А шли белые, как раз мимо, офицер плеткой помахивал. Пес как кинется! Вдруг — бах! И горелым запахло…
— Проклятые! — только и сказал Матвей. — В хату входил, что-то мне пахну́ло махоркой… Куришь, сынок?
— И не думаю, таточко, — вскричал Горка. — И не буду, хоть озолотите. Раз попробовал — голова набок, ноги разъезжаются, сам качаюсь, как камыш…
Матвей повернулся к Фесе.
— Кто ж это у вас курит? Может быть, замуж вышла без меня, дочка?
— Нет, не домашние тут курцы, — ответила. — Красноармейцы у нас бывают…
Спрашивал, как делили землю: от каких хозяев для кого отрезали. Соловей Гринчар не злобится?
— Нет, таточку, ласковый, будто рад, что к нам от него три десятины перешли…
Стемнело. Лиза метнулась, зажгла лампу, затрещала:
— У нас не переводится керосин, красноармейцы приносят. Выгорит — опять нальют. А мы чиним обмундирование… Политрук приходит очень миленький, интересный. Говорит, когда-нибудь будет не керосин для освещения, а такое светлое-светлое, вроде бутылочки, сама загорится… Сейчас увидите его, вечером он бывает. Даже не пойму, что ему у нас так сладко…
Фесю кольнула досада — зачем болтать невесть что.
За окном застучали спокойные шаги, скрипнула и широко открылась створка легкой двери, вошел Антон, такой же, как вчера, — в тяжелых сапогах, в коротенькой гимнастерке, с ремешком через плечо. Вошел, прищурился на лампу.
— Добрый вечер всем!
Горка первый поспел, подлетел, ответил звонко и весело:
