Центральный Комитет отклонил предложение Троцкого, отстранил его от руководства операциями. Владимир Ильич потребовал покончить с Колчаком в самый короткий срок. Помнились слова телеграммы Ильича:
«Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной».
И скоро запели на Урале и в Сибири про «омского правителя», у которого английский «табак скурился», французский «погон сносился» и который сам «смылся». Уже к лету колчаковскую армию сломили, а после разгрома Деникина на юге — добили, сам «верховный» попал в плен, его судили и за чудовищные зверства расстреляли.
Теперь человек с мефистофельской бородкой и вовсе не терпит его, такого непослушного, хотя и награжденного правительством за разгром Колчака орденом Красного Знамени. И другой — мягкий, нерешительный, с задумчивыми глазами — начальник усвоил манеру недоговаривать, отмалчиваться. Дело дошло до глупеньких, мелочных уязвлений. В прошлогодний приезд Фрунзе в Москву к поезду не выслали даже автомобиля, адъютант и ординарцы искали ночью извозчика.
Что-то будет теперь? Но что бы ни было, ясно: от обиженных начальников и на Крымском фронте особенных приветов не жди. Как бы в критический момент не потребовали перебросить войска еще куда-нибудь! Пусть что угодно, но пусть решает Центральный Комитет. Движение масс, словно течение могучей реки, никто не остановит, как ни суй палку в воду. Дурная воля злого человека, будь он даже хитер, отважен и семи пядей во лбу, не задержит движения, пусть этот человек и ухватился за руль…
Не юношеская восторженность — какое-то полное, постоянное вдохновение, как ровный огонь, позволяло Фрунзе мгновенно принимать решения, не бояться ничего — даже смерти, делало мысль ясной, трезвой, быстрой, гибкой…
Вагон резко раскачивало, за окнами тьма. В коридоре глухо прозвучали голоса, чиркнула зажигалка. Узнал голос товарища.
— Михаил Васильевич, где вы?
Зажгли свечу, пришла жена, сказала, что дочурка уже спит. Сколько суток осталось до Москвы, сколько затем до Харькова, на новый фронт? После ужина — ночь впереди — спутники Фрунзе, народ всё молодой, веселый и беззаветный, теснее сели в кружок. Говорили о Москве, о Крымском фронте. Потом кто-то замурлыкал песню и — пошло: дружно, слаженно, как уже не раз певали. Уже и колеса равномерно постукивали, будто отбивали такт, и паровоз гудел, будто тоже помогал:
Во субботу, день ненастный…
Кончили, засмеялись… Фрунзе хорошо пел, звучно, ясно и глубоко. До конца выговаривал звонкие слова. От него потребовали:
