– на языке эланов.
Она дунула, отгоняя облепивших ее губы мух.
И прочитала еще один стих:
– Сегодня утром
Мы видели дерево
С серыми листьями
Мы подошли ближе
И листья упорхнули прочь.
В полдень какой-то мальчик
С проеденным носом
Упал и не шевелился
И листья вернулись
На пир.
К закату на другое дерево
Уселись ночевать
Трепещущие серые листья
Настало утро
И они снова улетели.
Ампелас Укорененный, Пустошь
Машины были покрыты маслянистой пылью, которая поблескивала, когда по ней скользил слабый свет лампы. Калит тяжело дышала, спеша по узкому коридору, то и дело уклоняясь от свисающих с потолка черных узловатых шлангов. Нос и горло саднило от металлического привкуса спертого, неподвижного воздуха. Посреди разверстого чрева Корня она чувствовала себя словно в осаде неведомых, безграничных сплетений ужасных тайн. И все же эти неосвещенные, заброшенные коридоры стали ее любимым прибежищем – она прекрасно понимала, что ее выбор продиктован многочисленными самообвинениями.
Корень звал потерянных, а Калит в самом деле была потеряна. Не в бесчисленных извилистых коридорах, не в громадных залах тихих, застывших машин, среди дыр в полу, не прикрытых плитами, среди хаоса металла и шлангов, торчащих из не закрытых панелями стен – нет, за месяцы блужданий она нашла безопасный путь. Все дело в беспомощном, безнадежном замешательстве, охватившем ее дух. Калит – не та, кем ее хотят видеть, и переубедить кого-либо невозможно.
Она родилась в племени на равнине Элан. Там выросла – из ребенка в девушку, из девушки в женщину – и ничем не выделялась, не обладая никаким даром или неожиданным талантом. Замуж вышла совсем юной, через месяц после первой крови. Родила трех детей. Она почти любила мужа и мирилась с его легким разочарованием, когда красота юности сменилась усталостью материнства. И жила, честно сказать, той же жизнью, что прожила ее мать, вполне представляя – без всякого ясновидения – все, что ждет впереди: медленное увядание тела, потерю гибкости, все более глубокие морщины на лице, обвисшие груди и беспощадно слабый мочевой пузырь. Однажды она не сможет ходить, и племя бросит ее умирать в одиночестве, ведь все умирают в одиночестве, так было всегда. Эланы понимают больше, чем оседлые народы Коланса с их могилами и погребальными дарами, со слугами и советниками, которым перерезают горло и укладывают в проходе к склепу – слугами за пределом жизни, слугами в вечности.
Все равно каждый умирает в одиночестве. Простая истина, ее не следует бояться. Духи, прежде чем вынести приговор, ждут, что человек – в одиночестве умирания – сам вынесет приговор себе, прожитой жизни; и если обретет покой, то и духи явят милосердие. Если же бешеной кобылой брыкается больная совесть, духи знают, что делать. Наедине с собой душа не может лгать.
