— Сколько времени, начальник? — вдруг услышал Санька.
— Скоро двенадцать, должно, — ответил он, и ему стало тоскливо: он знал, что по дорогам в эту пору, в полночь, да в такое время года машины не проходят.
— Не дойду я, начальник, — опять донесся до Саньки ровный печальный голос Карлова.
— Опять сердце?
— Нет, сердце в порядке. Но я замерз, начальник. Я так замерз! Уж ты извини меня, парень, но, видно, мне не дойти… Ночь еще длинная впереди, ох, какая длинная! Если только машина ваша придет за тобой… Что? Как же ты не знаешь? Солдат должен все знать. К утру? Ох, до утра еще далеко.
— Ладно, — сказал Санька. Он уже решил, что делать. Он сам чувствовал, какая ночь предстоит, чувствовал ногами, обернутыми в теплые портянки и обутыми в сапоги, чувствовал всем своим уже остывшим вздрагивающим телом.
— Шагай к тому каналу, — приказал он.
Карлов свернул в сторону и молча пошел туда, куда ему велели. И они вскоре сидели у костра по разные его стороны, курили, грелись. Рядом была развалившаяся будка, вернее — две уцелевших еще стены и рухнувшая между ними крыша. В ней когда-то давным-давно размещались строители канала.
* * *
«Как тебя зовут, начальник?» — с этого начался их долгий ночной разговор. Санька сказал. И тут же сам узнал, что Карлова зовут Алексеем Лукичом. Ответил Санька и на другие традиционно задаваемые солдатам вопросы: какой год служит, женат ли, откуда родом?
«А я вот женат, двое детей у меня», — сказал тогда Карлов.
— Это он тюльку травил, зубы мне заговаривал, — рассказывал мне Санька.
Я же не совсем был согласен с Санькой. И вправду: кто знает, кому и в какой момент вдруг захочется рассказать о себе?
— Хитрый, бес! — говорил Санька. — Понимает, как к нашему брату в душу влезть.
«Что ты удивляешься? — говорил Карлов. — Я ведь на воле тоже человеком жил — имел семью, работал… Чего? Уже скоро сорок стукнет. Дело прошлое, но испытал я за свою жизнь кое-что! Вкусил я от радостей жизни. Дай бог и тебе, Санька мой дорогой, испытать того же! Кем работал? Сменным инженером на заводе. Это перед сроком, а так — кем только не приходилось».
— Важно он насчет баб брешет, ох, важно! — говорил мне Санька. — И такие, говорит, были, и сякие. Уши развесишь! И московские были, и ростовские, и всякие. Словом, хорош кобелина оказался!
Я рассмеялся. Санька так потешно выпевал свое «о»! Смеялся и он.
— Ему и срок намотали из-за бабы.
— Знаю, — сказал я. — Из-за малолетки.
— Точно, — подтвердил Санька. Он метко бросил очищенную картофелину в звякнувшее ведро и отложил в сторону нож. — Ну, давай твои болгарские, — потребовал он.
