– Назови себя, – потребовал он внезапно.
– Я – Видар, командир княжеской гвардии из Наанедана. – Я хмыкнул. Дым раздражал глаза, царапал горло. – А если ты купец Арен из Эфельдина, то… я искал именно тебя.
И тогда он взглянул на меня: глазами голубыми, холодно горящими на морщинистом лице, пронзительными, будто клинки стилетов.
– Наанедан, – повторил он. Низко, гортанно, с тоской и непроизнесенной жаждой. – Наанедан, – сказал опять. – Тогда ты должен был ее знать. Принцессу Алайю.
Я кивнул, глядя в землю, куда-то в сторону. Обхватил себя руками, чтобы он не заметил, что я дрожу.
– Раз уж ты сюда прибыл, ты должен принять дар, – продолжал он. – Тяжесть моего прошлого. А еще я отдаю тебе его. – Он кивнул на труп. – Пожалуй, это самое ценное, что нынче у меня есть.
Я удивился, что человек, за которым меня послали, – безумец. Но он только кисло улыбнулся, уперся в колени старческими ладонями и начал говорить.
* * *
– Я был богат. У меня были склады, наполненные товаром, стовесельные корабли с пурпурными парусами, дворцы, фонтаны, полные сундуки золота, шелк, звенящие браслетами танцовщицы, а также песенники, ослы и верблюды. Я был словно царь из восточных сказок – чего бы ни пожелало мое сердце, я мог это получить. А я желал только дочь сарийского дожа, Алайю. Как только увидел ее, я утратил покой. Писал ей поэмы, слал подарки. Посреди жарчайшего лета она получала от меня фруктовые шербеты, которые охлаждались льдом прямиком с гор. Я дарил ей ожерелья из редких драгоценностей, певчих птиц, привезенных из далеких стран. И я знаю: пусть Алайя не сказала мне ни слова, она чувствовала ко мне то же самое. Иной раз взгляд может сказать больше, чем самая длинная поэма.
Он замолчал, а потом продолжил голосом, который совершенно не подходил к такому рассказу: жестким и мрачным:
– Дож, который, как говорили, готов был во всем потакать любимой дочери, согласился на наш брак. Я ждал ее приезда на площади перед украшенным цветами дворцом, в окружении вырядившихся в шелка и драгоценности приятелей и слуг. А когда она въехала во врата верхом на верблюде, ее приветствовал звук серебряных рогов, барабанов и свирелей. Ее разноцветный караван влился на площадь. Все замолчали, ожидая, когда невеста спустится со спины верблюда, подойдет ко мне по мягкому ковру, подаст руку и произнесет слова, которые в тот момент надлежало сказать: «Се вступаю в твой дом».
* * *
Алайя была для меня не только женщиной. Алайя – это была радость, песнь и вдохновение. Тяжелый запах мускусных духов и звон монет на ее браслетах. Ветер, который касался багровой шелковой вуали на ее королевском челе. Я мог бы часами рассказывать о луке ее бровей, писать целые поэмы о мочке ее уха.
