Брови словно свело судорогой, а блеклые глаза продолжали всматриваться в невидимое прошлое. Я думал, что она замолчит. Что подарит мертвому минутку тишины. Но нет. Она продолжила нескладный рассказ, и только шишковатые пальцы ощупывали край стола.
– Тогда-то я и стала плетельщицей, чтобы не подохнуть с голоду. Сюда заглядывали бабы рыбаков, порой приносили хлеб, сыр, рыбу. Приходили посидеть, помолчать со мной. Увидели, что я умею плести сети и латать их. Есть у меня это умение в пальцах. И сказали своим мужикам. С той поры я для всех тружусь, для всего села.
Я ждал. Мои вопросы висели в воздухе. О Торренберге. О нем. Но ей нужно было сплетать рассказ, словно сеть. По собственным правилам.
– Бывали такие, кто приезжал, чтобы плыть на остров. Немногие. Но некоторые добрались аж сюда. Уставшие, запыленные. Лишенные сил. С тем голодом в глазах, с пустотой. Для них на земле уже не осталось ничего, и поэтому они хотели заблудиться во снах. Потому что каждый из них что-то потерял. Любимую женщину или ребенка. Или мастерскую и добро. Или все сразу. Прибывали к нам, потому что наша хибара подальше от села стоит, первая от тракта. Как и вы, господин, прибыли.
«И как он», – хотелось сказать мне. Но я смолчал. А она коротко взглянула на меня, словно только что заметила мое присутствие. Потом снова засмотрелась в невидимое.
– Мы не отговаривали их, – продолжала она. – Но прежде чем они отправлялись, мой Аррэ провожал их в село, чтобы они увидели старого Склайяра. Он единственный был на Торренберге. Давно. Эти, что приезжают, обычно пытаются поговорить с ним. Выспросить. А потом молча разворачивают лошадей и уезжают, только пыль за ними столбом.
Это был момент – тот единственный, – когда я мог задать вопрос.
– Но он ведь не уехал, верно?
Она бросила на меня взгляд: острый, словно кинжалом ткнула.
– Нет.
* * *
Она знала этот звук. Конские копыта по песку. Звук прорезался из тишины, между мерным шумом волн, шелестом трав, криками чаек. Она не стала поворачивать голову. Пребывала в своем вдовьем ожидании, стоя на берегу, жертвуя минутку молчания безымянным морским божествам, а бессильный гнев – синеватому абрису далекого острова. Услышала, как всадник соскочил с коня. Тот фыркнул; потом захрустели шаги.
Этот человек спросил о лодке. Провалившейся глубоко в песок, обросшей ракушками и водорослями, гниющей, мертвой – как мертв был Аррэ. Она покачала головой. Не могла плакать, но не могла и говорить. Слова утонули, ушли, завалило их пластами влажной земли.
