– А с чего ты так за Брягинцева волнуешься?
Я ускорила шаг, торопясь побыстрее отделаться от «подруги».
– Не за него. Я за тебя переживаю.
Ника посерьезнела, и мне на миг показалось, что она гораздо старше своих двадцати четырех. Такое уже было, тогда, в лимузине, когда она о своей семье рассказывала.
Я присмотрелась к рыжей внимательнее. Интересно, как ей удается быть такой жизнерадостной? Жизнь-то не сахар, и Нике сполна пришлось горя хлебнуть, а она даже не думает унывать, светится вся, как солнышко. Почему у меня так не получается?
– Это только кажется, что одиночество – благо. Ничего хорошего в нем нет, уж я-то знаю.
Ника вздохнула и поправила выбившуюся из-под шапки волнистую прядь.
Я усмехнулась. Нет. В некоторых случаях одиночество – именно благо. По крайней мере, ни от кого не надо зависеть и можно не бояться, что тебе причинят боль.
– Я подумаю, – уклончиво ответила рыжей и прибавила шаг.
– Ну, вот и отлично, – улыбнулась та и снова стала выглядеть молоденькой девчонкой.
– Зайдешь?
Я кивнула на свою калитку. Не то, чтобы мне так уж хотелось видеть Нику в гостях, скорее, просто из вежливости.
– Если ты не против, – заметно обрадовалась рыжая.
Похоже, ей хотелось пообщаться. И то, сидит одна, Егора целыми днями дома нет. Тоска зеленая…
Мы вошли в дом, оставили куртки в прихожей, и я повела Нику в гостиную.
– Ничего себе! – восторженно воскликнула рыжая, переступив порог комнаты. – Так красиво!
Она приблизилась к столу и осторожно дотронулась до скатерти. Я ее почти сразу после рождения Никитки связала. Помню, так хотелось от ненужных мыслей избавиться, что я почти все время, пока Ник спал, орудовала крючком. Как в трансе каком-то. Утром сама не верила, что столько за ночь успела.
– Это ты сама? – спросила рыжая.
– Да.
– А картины? Тоже ты?
– Нет, это бабушка вышивала. Она у меня настоящая мастерица была. Сама придумывала сюжеты, подбирала нитки. Редкое чувство цвета.
Я машинально убрала с кресла брошенную Ником подушку и отодвинула с края стола деревянную плошку с домашними чипсами.
– Ма, ты шоколадку купила? – послышался из коридора голос Никитки.
– В сумке, – крикнула я.
Сын выдал что-то неразборчиво-радостное, и вскоре послышался торопливый топот. Я усмехнулась. Никитка потащил добычу в свою берлогу. Услышал, что у нас гости, теперь его из комнаты не выкуришь.
– Это твоя бабушка?
Ника подошла к портрету, написанному художником Васильевым.
Обычно тот изображал только местных дворян, но бабуля ему понравилась своим, как он выразился, типажом, и живописец попросил ее позировать. А дедушка потом купил эту картину, не захотел, чтобы его женой всякие чужаки любовались. «Валькирия, валькирия, – ворчал он. – Пусть себе своих валькирий в другом каком месте нахваливает, а мою жену нечего всякими словами называть». Помню, баба Маша всегда мечтательно улыбалась, когда мне об этом рассказывала, и лицо у нее таким молодым становилось, светящимся.
