— Тогда пусть эти генералы-свидетели, которые поносят нас ради того, чтобы уберечь от петли свою окаянную шею, уяснят себе, что они такие же преступники, как и мы, и что им тоже полагается болтаться на виселице! Пусть не думают, что им удастся откупиться, свидетельствуя против нас и утверждая, что они, дескать, мелкие сошки!
Обеденный перерыв. Внезапно Геринг во время обычной непринужденной беседы с обвиняемыми в бешенстве грохнул кулаком по столу:
— Черт возьми! Да мне в высшей степени наплевать на то, что враг сделает с нами, но мне не но себе, когда я вижу, как немцы предают друг друга!
Ширах поднялся и кивком головы заверил его, будто бы собирается выполнить его распоряжение.
— Пойдите к этому идиоту и поговорите с ним! — бросил Геринг.
Я увидел, как Ширах и Шпеер, расхаживая взад-вперед по коридору, оживленно о чем-то дискутируют. О теме их беседы я мог заключить но брошенной на ходу Шпеером реплики: «…для этого он оказался трусоват».
Тюрьма. Вечер
Камера Шпеера. Шпеер передал мне состоявшийся у них с Ширахом разговор.
— Он пытался убедить меня в том, что я покрыл позором себя и свое доброе имя в Германии, о том, что Геринг рассвирепел и так далее. Я ответил ему, что не удивлен таким оборотом, и что Герингу следовало свирепеть, когда Гитлер тащил за собой весь народ навстречу погибели! Будучи вторым человеком в Рейхе, он обязан был предпринять что-то, но оказался трусоват! Вместо этого он предпочитал одурманивать себя морфием и стаскивать к себе наворованные со всей Европы предметы искусства. Я не церемонился и выложил все начистоту. Их всех бесит, что я доказал им, что они не должны были сидеть и молчать. Понимаете, Геринг до сих пор корчит из себя «великую личность», веря в то, что ему, военному преступнику, пристало рулить здесь всем и всеми. Знаете, что он мне вчера сказал? «Вы не предупредили меня, что собираетесь об этом заявить!» Как вам это нравится? — Шпеер нервно усмехнулся.
5–6 января. Тюрьма. Выходные дни
Камера Шахта. Шахт сидел за столом в шубе — в камере было довольно холодно. Как обычно, он раскладывал свой любимый пасьянс. Я поинтересовался у него, что думает он но поводу последних событий.
— Ну, — со смехом ответил он, — думаю, что настала очередь Кальтенбруннера. Знаете, я никогда не считал его способным на такое. То же относится и к Олендорфу. Вам когда-нибудь приходилось встречать человека, излучающего такую уверенность в себе? Такую порядочность и респектабельность? Он в первую очередь был деловым человеком, коммерсантом — и вдруг он, оказывается, командует эйнзатцкомандой, имея на руках приказ уничтожить 90 тысяч человек. Да, но как порядочный человек может дойти до такого? Я часто задавал себе вопрос, как поступил бы я, окажись я в подобных обстоятельствах. Предположим, они явились бы ко мне с таким приказом. Я бы сказал им: «На самом деле… — Шахт, запнувшись, судорожно сглатывает, видимо, от волнения, — …я на самом деле потрясен до глубины души, я не ожидал, что мне придется делать такое!» Потом бы я часок все обдумывал, а затем сказал бы им, что такое просто не в моих силах, и пусть они меня расстреляют, если им угодно, или сунут на фронт, короче говоря, пусть поступят со мной как сочтут необходимым, но только не это!
