дойду! Устроим выставку ваших работ, Антоша! И бросайте вы свой завод. Вам писать надо!
– Не-е, Юрий Михалыч, – покачал я головой, – бросать работу не буду. И так у всех соседей позанимал! Простыни, пододеяльники, наволочки, полотенца, белье… Всё новое понакупил. А краски? А кисти? Так что… Нет, выставка – это, конечно, здорово. Заявить о себе, и все такое. Так ведь выставлять пока нечего! Сплошная графика, а живопись – в единственном экземпляре… – я бросил хищный взгляд на «дядю Степу». – Степа-ан Иваныч…
– Что такое? – майор беспокойно завертел шеей, будто ее сдавливал галстук.
– Надо, чтобы вы мне попозировали. У вас внешность фактурная, и вообще…
– Нет! – каркнул Горбунков.
– …Но не парадный портрет, – продолжал я, не обращая внимания на отбрыкивания «важняка». – Можно в этом же пиджачке, но обязательно с наградами…
– Нет… – оборона Степана Ивановича слабела.
– Надо, Степа, надо! – воодушевился Кербель.
В четыре руки мы уговорили майора…
Медведково, 24 февраля 1973 года. В шестом часу
Видимо, в тот момент, когда выбирали название для городской артерии на краю, фантазия у называльщиков иссякла или часы натикали конец рабочего дня. И улицу простодушно окрестили Широкой.
Станцию «Медведково» еще не построили, пришлось добираться сюда на автобусе, но оно того стоило – меня поманили целым рулоном длинноволокнистого холста «Караваджо»! Страшенный нынче дефицит.
Кербель, помню, брюзжал: «Лучший лен растим, а холст из отходов ткут!» Увы, старый художник кипишевал не зря – полотно из очеса весьма недолговечно, лет через десять картину можно выбрасывать. А мы-то творим на века, как минимум!
Обойдя фырчавшие наперебой пригородные автобусы, я свернул на улицу Грекова, и тут в глубинах моего естества заструились тошнотворные токи, баламутя сознание.
Неподалеку кучковались аборигены – четверо или пятеро гавриков уголовной наружности. Скучные, нахохленные, в негреющих, но модных «алясках», они смолили сигаретки, постоянно сплевывая и вяло переговариваясь.
Обратно не повернешь – сразу потеря лица. Приняв безразличный вид, я ускорил шаг, спеша пройти по касательной – и будто споткнулся, узнав их всех. Лакуна заполнилась.
В мою память хлынули сразу сотни сигналов, будто рикошеты взглядов, брошенных окрест – вздыбленные высотки и распластанные магазины, чахлый скверик напротив детсада, гаражные боксы в линейку… Та самая «локация», куда меня выбросило за четверть часа до боя курантов!
Мелькнуло сожаленье – ну зачем я сюда поперся! – и исчезло, как не бывало. Я замер, с трудом сглотнув. Раздобревшее малодушие во мне сцепилось с увядшей честью – нельзя, ну, нельзя было уйти, не получив хотя бы видимость сатисфакции! Иначе придется признать, что я полное дерьмо.
