Дочитав бумагу, Ленин отложил ее и словно пожаловался:
— Вы вправе требовать больше, неизмеримо больше, — и тут же виновато развел руками: — Но сейчас, боюсь, мы и этого не сможем дать. Попрошу Цюрупу сделать все, что можно, и даже сверх того. Позвоните мне завтра к концу дня.
Глеб Максимилианович посмотрел на припухшие, влажно-розовые от недосыпания веки Владимира Ильича. И весь тот запал, та решимость, с которыми он пришел сюда, чтобы требовать продовольствия и во что бы то ни стало добиться своего, разом улетучились.
Он неслышно поднялся.
Ленин будто не замечал его, смотрел мимо, куда-то вдаль. Но когда гость сделал первый шаг к двери, Ильич обернулся и, больше отвечая каким-то своим думам, тихо сказал:
— Вчера на Варварке я видел, как упала лошадь. Она была слишком слаба, чтобы встать. Если бы она могла подняться, она бы даже довезла дрова. Н-да-а... Если бы она могла подняться!..
Уходя, Глеб Максимилианович бросил грустный взгляд в сторону своей бумаги, оставшейся лежать возле календаря, раскрытого на страничке «1919 — декабрь — 26».
Снова та же дорога, только в обратном порядке: от Кремля — домой. Москворецкий мост; запоздалые ломовики, устало понукающие заиндевелых лошадок; легковой извозчик, севший на пассажирское место и укрывший ноги медвежьей полостью когда-то лакированных саней; фонарщик с лестницей под мышкой; трубочист, как в былые промена, опутанный веревкой с гирями, но неожиданно чистый — должно быть, так и не нашедший сегодня работу.
А на Раушской набережной — там, куда опять спешил трамвай с прицепом, — дрова, дрова — запорошенные, заметенные снегом горы дров — от самого Москворецкого до Устьинского моста. В нещедром, мутновато-оранжевом свете двух лампочек, подвешенных к шестам, рабочие грузит поленья в вагонетки, упираются, толкают артелью, везут в котельные электрической станции.
Уже на повороте с моста к Садовникам его обогнал грузовик, изрыгавший клубы керосинового чада. В кузове громоздились пухлые мешки, вороха бумаги.
Знакомый шофер приветливо кивнул и по-военному приложил ладонь к козырьку кожаной фуражки. А молодой красноармеец, закоченевший на вершине мешочной копны, хвастливо крикнул Глебу Максимилиановичу;
— Царски акции везем! В топку!
Глеб Максимилианович грустно усмехнулся. Конечно, жечь аннулированные царские бумаги в топках единственной электростанции красной столицы... — в этом есть что-то символическое, ободряющее. Но пользы от такого «топлива»... Царские акции даже при сжигании ничего не дают, никого не греют.
