Гомер
Гуманизм в разные времена понимали по-разному. Греческий гуманизм включает понятие калокагатии[47] в применении к человеку. Прекрасное должно быть этически совершенным. Совмещение в едином понятии красоты и этического совершенства можно было бы расценивать как шаг назад в понимании этики, но Гомер так не считал. Его не очень трогала даже красота Елены, но зато он наделил ее чувством большого человеческого достоинства. Какой поэт отважился бы на это? Именно Елена упрекает богиню Афродиту за предосудительное поведение. Это напоминает предостережения Гесиода, автора «Повести об Ахикаре» и автора «Книги притчей Соломоновых», против распутных, разряженных женщин. Но у Гомера отсутствует брюзгливый обывательский характер, присущий этим произведениям. Отрицательно относится, например, Гомер к малоазийской ортиастической богине Кибеле, которую он не без основания называет фригийской. Он считает ее отвратительной и неестественной, так как ему органически противны всякие крайности.
Гомеру импонирует не безмерная, сама по себе даже неправдоподобная храбрость, а прежде всего достойное поведение. Вести себя достойно, быть кротким и добрым— это для него главное. «О, если б они могли понять, что дух мой не заносчив и не таит в себе вражды», — говорит Менелай. В этих словах, как и в других местах поэмы, содержится плохо скрытый упрек богам в том, что они ведут себя часто менее достойно, чем люди.
История Ионы и рассказ об осаде Иерусалима по духу ближе к Гомеру, чем «Повесть об Ахикаре». Прежде всего это относится к жизненному правдоподобию, совсем не испорченному пафосом и заранее придуманной схемой.
Для автора рассказа не так важны сами факты вспышки чумы и отступления Синаххериба, как диалог между смущенными иудейскими придворными и ассирийскими военачальниками с их снисходительной иронией. Мы видим художника, который не пишет только белой или только черной краской, но умеет показать всю сложность жизненной ситуации.
Гомер тоже не ставит своей целью прославлять сверхчеловеческий героизм:
Если бы, мой дорогой, из войны этой целыми выйдя,
Мы с тобою бессмертны навек и бесстаростны стали,
Я бы, и сам не сражался в передних рядах и не стал бы
В битву тебя посылать, мужам приносящую славу.
Нынче опасности смерти стоят перед нами повсюду.
Их избежать иль от них ускользнуть никому невозможно.
Ну, так вперед! Иль мы кому славу доставим, иль нам он!
(Илиада, XII, 322 сл.)
Бывает ли ирония более горькая, чем в этой концовке: «Иль мы кому славу доставим, иль нам он!» Можно ли более явно снизить тон хвастливого героизма?
