Между прочим, предпочтение, которое я отдавала весомости в ущерб экстазу, изумляло большинство мужчин, с которыми я спала. Они принимали это за податливость, но быстро убеждались, что ошибаются. Эта склонность проистекает не из пассивности, вынуждена я была предупреждать их на случай, если они решат перейти к пощечинам. Придавливающий меня вес мужчины был чисто животной потребностью, вызовом, побуждавшим ответить на давление давлением, — думаю, именно это чувствует лошадь под умелым наездником. Что бы он ни думал, лошадь знает, что при желании сможет его скинуть.
Об одном я сожалею: как редко достигался этот взаимный опыт силы. Даже опрокинутая, пылающая, сжимающая сильными руками их бедра, я чувствовала, как убывает их уверенность. Десятилетие за десятилетием я чувствовала, как она убывает все сильнее, чтобы в конце концов совсем иссякнуть. Уже не могу ссылаться на свой опыт, но могу предположить, что современный мужчина стал совершенно невесомым.
Сирил, по крайней мере — вернемся к нему, — не был наездником. Он вообще не одобрял жестокие виды спорта.
Он оставил меня, как и должно было произойти — я уловила иронию, — ради Винни Манделы. Не буквально ради нее, но все же на бейсбольном стадионе.
— Я не забуду про маленького Пена, — заверил он меня.
— Где тебе, — согласилась я. — Можешь не сомневаться, я не позволю маленькому Пену забыть тебя.
Я была верна своему слову. «Это папа», — говорила я сыну, когда его отец появлялся на телеэкране. А когда папа стал младшим министром в первом правительстве премьера Вильсона, я велела Пену написать ему письмо. «Отлично, папа, — написал он. — Я очень горд, что я твой сын. Эти школьные каникулы я проведу с тобой, жду, как мы будем проводить время вместе». Ждать ответа не полагалось. Через неделю Сирил обнаружил сына с чемоданом у себя на пороге.
Я привезла Пена на «роллс-ройсе» и успела свернуть за угол.
Когда Пену исполнилось четырнадцать лет, я подарила ему одну из жилеток Сирила.
— Ты ее хранила? — спросил он.
— Откуда еще она могла у меня взяться?
— Ты ее хранила из сентиментальности?
— В коробке в форме сердечка? Нет. У меня нет сентиментальных чувств к жилеткам твоего отца.
— Зачем тогда ты отдаешь ее мне?
— Он становится важным человеком. Я решила, что тебе полезно прочувствовать краеугольные камни его идеологии.
— Ты не очень его любишь?
— Не очень.
— Но когда-то любила?
— Нет.
— А он тебя?
— Он социалист. Социалисты любят только друг друга. И то недолго.
