Напротив, в железнодорожной будке, загорается оконце, в мглистом сумраке его оранжевый квадратик вселяет в сердце тревогу. И в тот же миг слышен кашель, мучительный, надрывный: стрелочник тащится вдоль пути, опускает шлагбаум. У него что-то зажато под мышкой, вероятно флажки. Он кашляет, озябший и недовольный, посматривая то в сторону холма, откуда должен появиться поезд, то на дверь будки, которую забыл прикрыть, и теперь она покачивается и скрипит, словно кто-то проверяет ее петли на прочность.
Вот и паровоз, он пыхтит, хрипы разносятся над холмом, он словно ропщет — должно быть, опять прицепили лишние вагоны. Что поделаешь — война, люди мечутся из края в край, тщетно пытаясь где-нибудь обрести покой.
— Эй!.. — Стрелочник вздрагивает и останавливается, обнаружив Николая. — Ты, молодой человек, что тут делаешь?
— Да так… — неопределенно отвечает Николай.
Вглядевшись, он убеждается, что перед ним не стрелочник, а стрелочница, дюжая, прямо-таки квадратная тетенька в железнодорожной шинели; на толстых бурках у нее гигантские калоши. Вид у стрелочницы задиристый, да и силой ее, судя по всему, бог не обделил, но ее низкий, почти мужской голос выдает тревогу.
— Что тебе здесь надо, говори!
— Ничего.
— Как это ничего? Вот позову стражников!
Николай подходит ближе, всячески стараясь выказать дружелюбие.
— Зачем же их звать, стражников?
— А затем, что не положено тут ошиваться всяким… Нечего торчать на путях…
— А что с твоими путями сделается?
Шаркая калошами, стрелочница обходит его, останавливается на освещенном месте перед будкой и опять принимается за свое, но с большим усердием, прямо угрожает:
— Убирайся-ка отсюда подобру-поздорову, покуда я не звякнула на станцию!
Николая в пот бросает от досады: эта бабища — на государственной службе, чего доброго провалит все его планы!
— Никуда ты не звякнешь! — яростно говорит он, и голос у него срывается. Стрелочница даже голову втянула в плечи, точно затрещину получила. — Никуда, слышишь, или шею тебе сверну, как цыпленку…
Он делает еще шаг в ее сторону. Стрелочница молчит, поводя своими дородными плечами, ее грозный вид внезапно сменяется раболепным, а голос становится мягким, совсем женским:
— Батюшки… Что же ты от меня хочешь, родненький?
— От тебя ничего!
— Тогда зачем же глотку дерешь?
Их окутывают белые клубы пара, земля под ногами начинает дрожать, кто-то протяжно кричит над их головами:
— Аникуца! Эй, Аникуца!..
Это машинист, он спускается по железным ступенькам остановившегося паровоза; у него какая-то вкрадчивая походка и длинные редкие усы.
