— А наши, разве они ничего не предпринимают?
— С вечера собирали боевые группы. И подпольный Областной комитет заседал, а так пока спокойно.
Елена кивает. Вид у нее усталый. «До чего же худющая, — думает, наблюдая за ней, Николай. — И до чего хороша — вернее, могла бы быть хороша… А вот Русокосая, та по-настоящему хороша. Хотя и постарше меня годков на десять…» Но вопрос Елены — в нем он уловил тревогу, горечь и даже враждебность — заставил его вздрогнуть:
— Куда вы меня ведете?
— Первое время побудете у меня. А потом… Надеюсь, что потом…
Она снисходительно усмехается — его объяснение, робкое, неопределенное, ей явно не по душе.
— В Плевене народ уже взял власть.
— Почему же вы уехали оттуда? — хмурит брови Николай.
Девушка не замечает его раздражения, в ее ответе слышится сожаление:
— Хотела остаться, там было здорово. Днем парами патрулировали улицы города, вооруженные, конечно. Минувшей ночью спала в доме какой-то портнихи. Но приказали разъехаться по родным местам, помочь своим товарищам. Как вас зовут?
— Николай…
— Слушай, Николай, — переходит она на «ты», и в голосе ее слышны беспомощные просительные нотки. — Нет ли поблизости телефона?
— Телефонов и в городе-то мало… А зачем тебе?
— Хочу позвонить маме.
Николаю становится не по себе. Этот ее каприз может им дорого обойтись.
— Мне бы только услышать ее голос, только услышать! — настаивает девушка.
Николай потирает подбородок, не решаясь сразу поделиться осенившей его мыслью.
— Не воротиться ли нам к будке? — предлагает он наконец.
Елена обнимает его — до чего же сильны ее тоненькие руки!
— Ради бога, звоните! — после минутного колебания откликается на просьбу стрелочница. Она догадывается, что они замешаны в какой-то истории и, чем скорее она с ними развяжется, тем лучше. — Позвоните и ступайте себе с богом!
На вызов долго никто не отвечает, трубка в тонкой, почти прозрачной розовой руке девушки звенит, как оса, и потрескивает.
— Мама! — вскрикивает Елена и вся сжимается, словно ее ударили. — Мама, это я…
На другом конце провода она слышит сдавленный возглас, потом всхлипывания.
— Елена!.. Елена!.. Елена!..
Николай, ощутив на ресницах предательскую влагу, выскальзывает наружу — не хватало, чтобы у него увидели слезы!
Они одновременно слышат телефонный звонок — он доносится снизу, из аптеки, откуда волнами наплывает спертый, терпкий до отвращения запах застоявшихся лекарств и трав. Слышат, ибо не спят, хотя и притворяются спящими. Чувства и думы, держащие их в полудремотном состоянии, у обоих одни и те же, они связаны с судьбой их дочери и с его болезнью, которая длится вот уже лет десять и которая вконец иссушила его. Их дом весь набит деревом: деревянные колонны, деревянные панели, деревянные стеллажи для книг, деревянные комоды — все это как бы поглощает и без того скудный запас воздуха, а окна открываются редко, и никогда ночью, опять-таки из-за болезни хозяина, определить которую никто из местных врачей так и не смог. И ненависть у них общая, взаимная ненависть, возникшая неизвестно почему еще до того, как он слег, — тихая, въедливая, и чем глубже уходят ее корни, тем внешне благоприличнее держатся супруги. Она постоянно между ними, то приглушенная, то клокочущая, она побуждает их следить друг за другом, копаться в ошибках и недостатках, заволакивает их глаза пеленой злобы. Дремлющая ненависть мгновенно просыпается и сейчас, с этим телефонным звонком, но они притихли и, затаив дыхание, выжидают. «Я не могу, я прикован к постели…» — думает аптекарь. Жена угадывает его мысли и беспокойно ворочается под одеялом.
