.
XV
А между тем именно это объяснение, как мы помним, Марино и представил следователям, которые полностью его приняли: «Вот уже много лет во мне росло убеждение, продиктованное нравственными и религиозными чувствами, что мне нужно рассказать компетентным органам о фактах и обстоятельствах, в которые я был вовлечен… Хотя я и понимаю, что, возможно, многие люди мне не поверят, но решил признаться в том, что я совершил, или в том, что знал о совершенных преступлениях…». Тот, кто привык в силу профессии читать и интерпретировать тексты, не может отделаться от мысли, что эти фразы отдают ученичеством. Однако мы не должны забывать, что они доходят до нас в искаженном виде, пропущенные через стереотипизирующий бюрократический фильтр. Марино должен был выражаться иначе. И потом, в столь значимом деле впечатления почти не имеют веса, точнее, имеют лишь тогда, когда опираются на конкретные факты. Беда в том, что эти фразы оставляют нас в замешательстве и с точки зрения своего содержания. Марино дал противоречивые указания о хронологии, исключительно длительной, своих внутренних переживаний: на первом следственном допросе (20 июля 1988 г.) он уточнил слова о «нескольких годах», ставших «3–4 годами»; на следующий день, впрочем, он сказал, что у него «начался глубокий нравственный кризис, послуживший причиной изоляции внутри группы. Таким образом, он начал постепенно ограничивать свою политическую активность только законными действиями» сразу же после убийства Калабрези (Verb., с. 16). Когда возник этот кризис, в 1972 или в 1984–1985 гг.? В любом случае, когда бы это ни произошло, впоследствии Марино много раз участвовал в ограблениях (последнее из них случилось в первые месяцы 1987 г. (Verb., с. 29), а также в нападении на туринский офис «Cisnal» (Итальянской конфедерации национальных профсоюзов рабочих), совершенное «летом 1974 г. или в какой-либо еще из жарких месяцев» (Verb., с. 28), который затем оказался январем53.
Как мы помним, в начале прений председатель суда Минале, казалось, испытывал большие сомнения не только в искренности раскаяний Марино, но даже в отношении общих установок следствия. Мы задались вопросом, какие факты привели к тому, что он сменил это убеждение на противоположное мнение, поддержанное затем судебной коллегией. Следует исключить возможность того, что эти факты связаны с признаниями карабинеров на слушаниях 20 и 21 февраля, в том числе и потому, что, по всей вероятности, председатель уже находился в курсе дела. Безусловно, мы также отбросим гипотезу, которая возвращает нас к идее заговора, – о смене курса под влиянием внешнего давления: такое предположение оказалось бы позорным для судебного чиновника, так что мы даже на минуту не хотим принимать его во внимание. Тогда нам остается лишь рассматривать события, происходившие во время прений: председатель суда Манлио Минале, поставив обвиняемого Марино в крайне трудное положение своими возражениями, в итоге счел его признания достоверными. В какой-то момент он принял новую рабочую гипотезу, намного более близкую к версии следствия. Совершенно ясно, что изменение стало заметным с начавшегося на судебном заседании 31 января опроса очевидцев убийства Калабрези. Из ответов свидетелей вытекает целая серия деталей (некоторые из них я ниже проанализирую), которые не согласуются с показаниями Марино. Поведение председателя наводит на мысль, что он руководствовался одним-единственным методологическим критерием, сформулированным в постановлении приговора судьи Ломбарди, а именно тем, что в случае разногласий между очевидцами убийства и Марино признания последнего следует предпочесть как наиболее близкие к истине.
