Хотя и неумышленно, Кейди сделал ему очень больно, обойдясь с ним так недружелюбно. Пи-Эм не сердился на него. Сейчас он переживал одну из тех минут, когда человеку хочется просить прощения у всех и каждого.
Он, например, понял сейчас, что имела в виду Нора, упомянув о том, как они смотрели с Доналдом друг на друга, о взгляде, который бывает только у братьев.
Из деликатности она ничего не добавила. Но фраза ее означала, что они смотрели друг на друга с той взаимной ненавистью, какая обуревает только близких родственников.
Это не правда. Ненависти к Доналду у него нет. Мальчиком он даже испытывал к нему нежность. Впоследствии не раз хотел ему помочь. А если не помог, то лишь потому, что их разделяло слишком большое расстояние; Доналд не понял бы его и обиделся.
Умнице Эмили следовало бы догадаться об этом, а не осуждать его так строго. Ему же ясно, что она осудила его, сочла человеком бездушным, готовым принести семью в жертву своему честолюбию.
Насколько все проще! Нора, вероятно, уже раскусила его. Не хватает только, чтобы начала жалеть.
Этого он тоже не хочет. Им не восхищаются, и ладно.
Не он один прошел такой путь. Но пусть по крайней мере за ним не отрицают известных достоинств, прежде всего порядочности.
Он решил не спать эту ночь. Он будет продолжать поиски брата. Он считает себя ответственным за него перед Милдред и детьми.
Он отдавал себе отчет, что на машине искать Доналда бесполезно. Он вернется сюда верхом, прочешет долину вдоль и поперек, обшарит все ее уголки.
Надо любой ценой не допустить того, о чем говорил Кейди. Надо также помешать Бэджеру схватить беглеца.
Бэджер знает свое дело: он в два счета расколет Доналда.
— О чем ты думаешь? — неожиданно спросил он жену: ему стало не по себе от ее молчания.
— О своем брате, погибшем во время войны.
— Это совсем другое дело.
— Его расстреляли.
— Немцы? Японцы?
— Американцы. За дезертирство в боевой обстановке.
Он был художник, славный мальчик, очень умный. Жил в Нью-Йорке, в Гринич-Вилледже. Сперва пытался добиться, чтобы его признали негодным к службе. Он боялся. Знал, что окажется трусом. Он не виноват. Это оказалось сильнее его. Он был расстрелян: иначе нельзя — таков закон.
Она замолчала. Меньше чем за день они узнали друг друга ближе, чем за три года совместной жизни.
— Знаешь, Лил…
Разговор возобновила Нора. Тон у нее был все такой же задумчивый, и внизу, под ними, все так же стремительно катилась Джозефина.
— Она очень несчастна. Не любит мужа. Я хочу сказать, не испытывает с ним чувственной радости. Однажды мы с ней выпили, и она призналась; но только мне одной.
