«Господи Всемогущий и Всемилостивый, – просит измученный проситель. – Помоги, уничтожь это зло, эту неправду, эту несправедливость, отмени это случайно случившееся, лиши бытия это, не по праву царствующее».
«Нельзя, – слышит он в ответ. – То, что тебе представляется несправедливым и случайным, в действительности является выражением высшей справедливости и необходимости, ведь всё случайное случается всегда в силу вечных и неизменных законов».
«Так измени эти проклятые законы», – настаивает измученное сердце.
«Нельзя и этого. Ведь основания этих законов – в моей воле, их установившей».
«Чего же проще, Господи! Измени свою волю!»
«Моя воля неизменна, ибо неизменен я».
«Так изменись сам».
«Это не в моих силах».
Если до сих пор ещё можно было надеяться найти общий язык, то теперь об этом не может быть и речи. Да и не мудрено. Ведь из-за маски «Всемилостивого» и «Всемогущего» выглянуло вдруг лицо самой Истины.
Впрочем, назвать это «лицом» у меня, пожалуй, не хватит духа.
Книги, – разумеется, лучшие – рождаются, возможно, только из неосознанной тоски, из почти невнятного, нелепого желания воплотить нечто кажущееся, привидевшееся, почти неразличимое; облечь в плоть едва поддающееся прочтению, рассказать ускользающее, удостовериться в недостоверном. Какой бы реальный и психологически объяснимый материал не открывали мы в основании книги, его всегда будет недостаточно для того, чтобы объяснить и понять саму эту книгу, – ибо книга – это всегда нечто иное, чем её источники, больше даже, чем её содержание. Конечно, можно сказать, – и это будет правдой, – что книга подобна двери в другой мир, мы можем постоять на его пороге, войти в него не в наших силах. Есть ли этот мир всего лишь внутренний мир автора, т.е., попросту говоря, ничто, – или он всё же есть мир в точном смысле слова, т.е. место, пригодное для жительства, – этого мы никогда в точности не знаем.
Оттого, возможно, схожую тоску мы встречаем у многих читателей, жаждущих попасть в тот мир, о котором рассказывает та или иная книга, – тоску, которую и сам тоскующий, разумеется, не принимает в расчет, относя её к беспочвенным фантазиям.
Впрочем, я, наверное, всё же не ошибусь, если скажу, что подобные книги пишутся из одного только желания остановить, поймать и хоть как-нибудь сохранить ту волшебную мелодию, которая не то действительно слышится, не то грезится за всем значительным, важным и истинно ценным, о чём рассказывают их авторы. Может быть, искать в них что-либо ещё, кроме этого, было бы пустой тратой времени.
