Сартр обронил где-то замечание о черном цвете, который мы видим так, словно он нам сниться, – неотчетливый, невнятный, лишь отдаленно подобный подлинной черноте, о чьем существовании мы можем только догадываться. Разумеется, подмеченное следует отнести не к одному только черному цвету, но и ко всему, что нас окружает. Да, ведь, пожалуй, не в меньшей степени и к нам самим. Говорить, другими словами, следует о невнятности нашего существования, словно повисшего между ничем и чем-то – тем «чем-то» чем оно должно бы было быть в своей первоначальной задуманности, но чем оно, увы, почему-то не стало. Может быть, это ощущение не-завершенности, не-доделанности, какой-то полу-истинности существующего и составляет самое сокровенное наше переживание, которое, собственно, и делает из нас людей, но о котором мы привычно молчим, ведь оно слишком очевидно и слишком невыносимо, чтобы еще облекать его в слова. Теология, а вслед за ней и философия придумали, правда, убедительное объяснение этой царящей в мире полу-истинности. И сами мы, и все нам предлежащее – это только явление, нечто вторичное, а потому и не слишком ценное, самой своей природой и положением обреченное на несовершенство. Кому-то, может быть, эта точка зрения послужит утешением. Но что делать тем, кто не имеет склонности к метафизическим или теологическим упованиям и занят своим, всего лишь человеческим? К кому идти им и у кого искать ответа? О, эта незаконченность пространства и непросветленность лиц, обманчивая голубизна неба, раскрашенный дешевой акварелью закат и неясные выражения глаз, невнятные чувства и еще более невнятные слова, – не от того ли наша усталость, что мы устали плутать в царстве недостоверного от загадки к загадки? Не напрягаем ли мы все время глаза, пытаясь разглядеть что-то – и ведь совсем не то, что лежит за видимым, близким и знакомым, но само это близкое и хорошо знакомое, пугающее нас своей незавершенностью? Не выдает ли этот напряженный взгляд еще и нечто другое: странное предчувствие последней несомненности, воплощенное в божественной отчетливости линий, форм и красок, – да, ведь , наверное, и больше того: в божественной отчетливости взглядов, улыбок и слов, мыслей, поступков и событий, короче говоря, в божественной отчетливости мира и меня, выступающих в покой своей последней истинности? И если какие-либо человеческие деяния – назовем ли мы их литературой, искусством, верой, философией или как-нибудь иначе, – если они действительно имеют смысл, то, пожалуй, только потому, что явно или тайно ими движет эта жажда до-делать, довести до конца и завершить это недоделанное и незавершенное, вернув миру первозданную, во всем предчувственную, но нигде не данную ясность, обратив невразумительность сновидений в подлинность яви.
