Если мои расчеты верны, то полетим мы через Скандинавию. А это, кстати, легко узнать — прижавшись к иллюминатору (хорошо, облаков нет, все видно) я увидел под нами воду. Значит, это Балтика. До Северного моря мы никак бы не долетели.
— Дозаправка в Осло, — сообщил вошедший пилот. Знаю же географию, несмотря ни на что.
Ах как хорошо… Попроситься размять ноги и аккуратно вытащить иглу. Загнуть тупой конец как Г — вот и оружие, в руке можно держать. И держись, старый хрыч, за воздух.
Я как-то чувствовал, что мне все же необходимо долететь до Ирландии. Моя судьба почему-то ждет меня на этом зеленом острове. Может быть, работало поднадоевшее всем шибко интеллигентным людям совковое чувство необходимости побывать за границей, может быть мое предчувствие вело меня вернее моего чувства — не знаю. Последние несколько дней я очень внимателен к мелочам.
Когда я исчерпал половину известных мне битловских текстов, я принялся за Моррисона, а потом за «Суперзвезду». Гиллан, кстати, был очень неплох…
К диалогу Христа и Иуды в Гефсиманском саду я почувствовал крен и пологое снижение. А вот и Осло. «…that I despise you! — You’re liar, you, Judas! — And what if I stay here and ruin your ambitions…» — э, что-то я начинаю путаться…
Удар, визг покрышек, дробная тряска, когда наш самолет коснулся бетона норвежского аэропорта. К нам подъехал тягач и затащил в ангар. Дверь наконец-то открыли. Я встал и пошел к выходу. Рядом с самолетом несколько раз присел, попрыгал, помахал руками, покрутил головой. Охранник с каменным лицом следил за этой разминкой, потом, очевидно утомившись, сел на ступеньку трапа и закурил. Я сунул руку в левый рукав и незаметно вытянул иглу. Приседая, загнул ее об пол, придавив ногой, буквой Г сантиметров на пять. Теперь она могла быть легко извлечена из рукава в любой момент и крепко зажата в руке. Из кулака, если, зажав иглу, пропустить ее между указательным и средним пальцами, торчало по-хирургически противно поблескивающее жало около десяти сантиметров длиной. Тому, который хотел колено прострелить — первому воткну в любую доступную часть тела. А вот с Рамсесом лучше не связываться. Скажет что-нибудь, и, действительно, в пыль рассыплюсь, как он грозил. На него найдутся свои киллеры, рангом повыше.
Из самолета вышел Рамсес. «She keeps a Moet et Shandon in her pretty cabinet», песню — запевай! Лицо у него было такое сосредоточенное, (капюшон откинут), аж жуть. Явно не понимает, чего я так распелся. Ой, чует мое сердце, поздно поймет. Настоядзая самурау доржен рюбити симерти ручсе дзем рюбити дзенсина. (Басманов, это для тебя! Надеюсь, реминисценция одного из наших диалогов, посвященных проблемам корреляции культур и прононциации не сильно испортит текст). И поэтому я пою, чтобы показать смерти свою в ней незаинтересованность. Мол, проходи, без тебя дел полно. Подошли техники, от самолета отошли все посторонние и в ссохшиеся от многочасовой гонки баки желтой струей с голубым токсичным отблеском полился керосин. Как же я, однако, люблю представлять то, чего не вижу… Струя проходит сквозь толстый удавный шланг на борту полосатой автоцистерны и исчезает в алюминиевом соске горловины, пристроившейся под лючком в корне крыла. Просто эта струя с острым и теплым запахом, течет в моей памяти, когда я из простой канистры лью ее в воронку на баке «Сопвича». И еще жирный сырой запах земли, распоротой хвостовым костылем самолета, когда она парит под солнцем, отдавая небу недавно выплеснутую на себя воду. Венуся принесла прямо на поле какую-то еду и мы пообедали в тени самолета. Потом был дождь, который мы переждали под брюхом «Сопвича», прижались друг другу сидя на оси между широко расставленными колесами, и предательская, неясно как шаловливой змейкой вылезая из двигателя, струйка черного масла, пролившаяся мне на физиономию, как раз когда мы решили, что пора поцеловаться.
