— Темно на улице. А там вроде пожар, — сказал он.
— Пожар? Где?
Настя, шлепая босыми ногами, вышла на воздух.
Темно. Луна еще не поднялась. На западе редкие облака окрашены красным светом. Свет неровный, переливающийся.
— В той стороне. Пономаревский хутор там.
— Ага. Близко. Не иначе дед зажег, — подтвердил Васька. — Он как-то Лукичу говорил про пожар.
Долго наблюдали отсвет. Он то делался багрово-красным — затухал, то ярко разгорался желтым цветом.
Вернувшись в землянку, Васька молча лег. Настя задула коптилку, часто вздыхала, возилась на сене.
— Какой ты сон-то видела, Настя? — спросил мальчик.
— Убили германцы деда. Чует мое сердце, Вася. Недаром он упреждал, когда уходил.
— Не выдумывай, — сердито проворчал Васька.
Он долго лежал с открытыми глазами, глядя в черноту потолка. Слышал, как всхлипывала Настя. «Ревет. Вот бабы. Побольше поплачет, поменьше до ветру станет бегать», — подумал он. Так говорил дед матери, когда она плакала.
— Что мы теперь делать станем, горемычные, — прошептала женщина.
Васька не ответил, прикинулся спящим. Уверенность тетки в гибели стариков начала беспокоить мальчика. Тревога закрадывалась в сердце.
— Настя! А Настя, — позвал он.
— Ну?
— Пойдем.
— Куда?
— На подмогу. Может и верно выручать надо.
— А что мы с одним ружьем-то.
— Я знаю, где гранаты спрятаны, семь штук.
— Опоздали теперь. Спи.
— Мы бы живо добежали. Я знаю прямую тропинку на хутор, — не унимался Васька. — Там германец для еропланов посадку сделал. Домов понастроил.
— Ладно. Спи, говорю.
На этом разговор оборвался. Остаток ночи оба поминутно просыпались, прислушиваясь к каждому шороху. К утру у Насти заболела голова и она туго перевязала ее полотенцем.
Васька прикидывался спящим. Одним глазом наблюдал за теткой. Как только женщина ушла к ручью, Васька вскочил. Быстро надел сапожки, схватил висевший всегда наготове автомат, из-под лежанки достал первую попавшую под руку пачку с едой, взятую у немцев, сунул ее за пазуху и незаметно выскользнул из землянки. Ночью он твердо решил идти на розыски стариков. «С бабой все равно каши не сваришь. Пускай потом ругается», — думал он. С дедом что-то случилось. Теперь Васька был в этом уверен. Иначе бы старики к утру вернулись.
Солнце еще не взошло. В лесу стоял туман. Остро пахло гарью.
Отойдя от оврага на значительное расстояние, мальчик почувствовал себя в полной безопасности, перекинул ружье за правое плечо и вытащил пачку еды. Она была завернута в темно-синюю глянцевую бумагу. По краям серебряные полоски. Красиво. Если бы такая бумажка попала Ваське до войны… это был бы целый клад. Полюбовавшись на блестящую бумагу, прикинув в голове, что бы можно было выменять за нее у ребят, Васька безжалостно разорвал и бросил ее. Под верхней оберткой оказалась свинцовая бумага, а по краям кубика прижимались две картонки. В пачке был завернут плавленый сыр. Васька об этом не звал и совершенно растерялся. Однажды Настя развернула такую же пачку, в бордовой обертке с золотыми буквами, долго вертела в руках светло-желтый кусок, откусила уголок, пожевала, но сейчас же выплюнула. Поморщившись, понюхала. «Мыло», — решила она. Пробовали мылить — не мылится. Положить в суп опасалась, чтобы не испортить остальных продуктов. Сыр так и бросили возле печки, не придумав, что с ним делать.
