Но даже самые ветреные ловеласы в конце концов попадаются в чьи-то сети, не избежал их участи и Джон Ванситтарт-Смит. Чем глубже он погружался в египтологию, тем более поражали его безграничные возможности, которые она открывает перед исследователем, и чрезвычайная важность этой науки, которая может пролить свет на зарождение человеческой цивилизации и объяснить происхождение чуть ли не всех наших наук и искусств. Потрясение было столь велико, что мистер Ванситтарт-Смит немедля женился на молодой особе, которая тоже увлекалась египтологией и писала диссертацию о фараонах шестой династии; обеспечив себе таким образом надежную опору, он начал собирать материал для монографии, где всеохватность исследований Рихарда Лепсиуса[36] соединится с вдохновенным озарением Шампольона[37]. Работая над этим opus magnum[38], ему приходилось часто наносить визиты в Лувр, в залы Древнего Египта, которые располагают поистине великолепной экспозицией, и вот во время последнего из этих визитов, не далее как в середине октября, он стал очевидцем в высшей степени странного события, которое, без сомнения, заслуживает того, чтобы о нем написали.
Поезда опаздывали, в Ла-Манше был шторм, и когда наш ученый прибыл в Париж, он сильно устал и был взвинчен. У себя в номере в «Отель де Франс» на рю Лаффит он бросился на кушетку и хотел отдохнуть часа два, но уснуть не удалось, и тогда он решил пойти в Лувр, несмотря на усталость, выяснить то, ради чего приехал, и вернуться вечерним поездом в Дьепп. Приняв этот план, мистер Ванситтарт-Смит надел пальто, потому что день был дождливый и холодный, пересек Итальянский бульвар и зашагал по авеню де л’Опера. В Лувре, где чувствовал себя как дома, он сразу же направился к собранию папирусов, которые намеревался посмотреть.
Даже самые восторженные почитатели Джона Ванситтарта-Смита не отважились бы утверждать, что он хорош собой. Его лицо с орлиным носом и выдающимся вперед подбородком казалось острым, даже пронзительным – именно эти качества были свойственны его уму. В посадке головы было что-то птичье, и когда он во время спора доказывал какое-либо положение или опровергал, то часто-часто выставлял голову вперед, будто клевал зерно. Погляди он на свое отражение в витрине, перед которой стоял, то вполне мог бы убедиться, что наружность у него весьма неординарная да еще воротник теплого пальто поднят до ушей. И тем не менее, когда кто-то громко сказал по-английски у него за спиной: «До чего же странный вид у этого субъекта», – он страшно огорчился.
