Десять минут тому назад, по указанию коменданта, мы вместе с ординарцем полковника заходили в избу, домах в десяти от этой. Крыша дома была разобрана. Лужа крови, застывшая на притоптанном снегу, стояла у двери. Мы вошли. В кухне несмело жались на печке шесть детских грязных головок. Волосы, подстриженные ступеньками, открывали кожу головы, покрытую струпьями и болячками.
Когда мы открыли двери, дети инстинктивно отшатнулись, как бы желая спрятаться. Шофер полковника Ваня, пришедший вместе с нами, веселый, милый человек, улыбнулся детям, а когда он улыбается, круглое приятное его лицо украшается двумя ямочками на щеках и становится совсем молодым. Дети с любопытством подались вперед, и одну девочку, наклонившую головку, Ваня погладил по щеке. Девочка застеснялась и быстро обернулась к другим ребятам, показывая, что вот как ее погладили и как это удивительно.
В маленькой комнатке молодая женщина, стоя на скамейке, злым и яростным движением обдирала со стен и сбрасывала на пол фотографии, оставленные незваными постояльцами. Перед ней стоял таз с разведенной глиной. Увидев нас, она пригладила запачканной глиной рукой черные прекрасные растрепавшиеся волосы. Мрачно смотревшие глаза ее сверкнули гневно.
— Выживу дух их проклятый! Еще не выспалась, ребят не помыла, а стены обскребу. Ногти поломаю — обскребу. — Она спустилась с табуретки и отшвырнула ногой фотографию красивой завитой женщины. — Два года мы в тюрьме жили, два года дыхнуть не смели! — И она горько заплакала. — Уходили они, проклятые, говорят: через два дня вернемся. Не вернетесь, палачи! Вон сила наша какая идет! (Ординарец полковника повернулся было к двери.) Ой, — воскликнула она горько, — да что же это вы уходите?! Да куда же? Да ведь я скоренько побелю.
Я стояла в комнате, шофер Ваня и ординарец полковника Фатых, молодой ловкий татарин, умеющий делать все на свете хорошо и быстро, стояли тут же.
«Ну как?» — взглядом спросил ординарца шофер.
— Да никак не разместиться, — ответил Фатых. — Помещение абсолютно маленькое.
— Ой, не уходите! Ребят я к соседям уведу. Тут чисто будет, светло. Коровушку мою эти проклятые угнать не поспели, уходя, застрелили у самых моих дверей. Так ведь мясо доброе: может, вам сварить?
Мы посидели у нее и послушали горький ее рассказ. Муж ее ушел к партизанам в днепровские плавни. Семья жила все время под страхом, голодно, грязно, от вшей избавиться не могли: стояли у них грязные гитлеровские солдаты. Молока от своей коровы дети при немцах и попросить не смели. Когда, выслушав ее, мы стали прощаться, женщина сказала печально:
