. Ироническая беспристрастность, дополняющая здесь меланхолию Носсака-рассказчика, пресекает сквозную претензию казаковского романа на высшее значение смерти и не оспаривает права тех, кто сумел выжить, на профанное продолжение существования.
Стало быть, хотя текст Носсака в некоторых своих аспектах выходит за пределы простой фактичности происходящего и оборачивается личным признанием и мифологическо-аллегоричными структурами, он, в силу своего замысла, все же трактует себя как сознательную попытку возможно более нейтральной записи переживаний, превосходящих всякое художественное воображение. В статье 1961 года, где Носсак говорит о влияниях, заметных в его писательской работе, он пишет, что после прочтения Стендаля всегда стремился «выражаться как можно проще, без художественно-ремесленных прилагательных, головокружительных образов и без блефа, писать скорее так, как пишут письма, почти на повседневном жаргоне»>29. Это стилистическое правило в полной мере действует при изображении разрушенного города, ибо оно более не допускает традиционных литературных приемов, работающих на гомогенизацию коллективных и личных катастроф, – роман о докторе Фаустусе устанавливает современную парадигму. В противоположность традиционной литературной композиции, Носсак экспериментирует с прозаическим жанром репортажа, отчета и расследования, создавая место для исторической сопряженности, разрывающей сферу романной культуры. Если книга Казака о городе за рекой, первоначально тоже стремящаяся соблюдать репортажную нейтральность, уже вскоре запутывается в романных приемах, то Носсаку удается подолгу держать документальный тон, образцовый для позднейшего развития западногерманской литературы. Коль скоро знакомство с общественными и культурными обстоятельствами есть главная предпосылка для написания и восприятия романа, то создание чисто информативной инстанции определяется реальностью, выступающей под знаком чужеродности. Это явственно заметно и в связанном с данной тематикой прозаическом тексте «Отчет чужеродного существа о людях», который прямо в заголовке приписывает рассказчику чужеродность, а читателю задает вопрос, не кроется ли причина этой чужеродности в мутации человечества, которая делает автора анахроничной фигурой. Далекое расстояние между субъектом и объектами повествовательного процесса предполагает нечто вроде естественно-исторического подхода, когда разрушение и обусловленные им гипотетические формы новой жизни выступают как биологические эксперименты, в которых биологический вид стремится «сломать свою форму и отбросить название „человек“»
