Примерив их к орудию преступления, я убедилась, что нож к ним подошел. На туалетном столике в беспорядке теснились баночки, скляночки, валялись пуховки и салфетки. Дульсинея умывалась перед сном ядреным молодильным настоем, он хранился в расписном стеклянном пузырьке. Повертев его перед глазами, я решила, что роспись определенно навья, но, если верить столичным дамам, в вопросах красоты поганые колдунства сто очков вперед чародействам давали, и дамы упомянутые пользовались ими, на запреты невзирая.
Итак, вчера Бобруйский увел актерку, запер домочадцев… Как там Старунов записал? Перед глазами немедленно появились строчки протокола. В восемь часов мещанка Бархатова, истошно крича, сбежала по лестнице в залу первого этажа. Слуги, бывшие там, немедленно вызвали охрану. Господин Хрущ, удачно оказавшийся в курительной комнате, взял дело в свои руки. Кто отпер женщин? Этого в протоколе не значилось. Адвокат уверяет, что, кроме злосчастной Дульсинеи, подле барина никто оказаться не мог. Слуг придется опросить всех. И уж заодно узнать, не потребляли ли в доме опия. В комнатах следов этого я не заметила, но на балу Нинель Феофановна явно была не в себе. Хорошо, предположим, все же Бархатова. Хватило бы ей сил здорового мужика задушить? С избытком. Мужик связан был по рукам и ногам. Она могла коленом ему в грудь упереться и струну на себя тянуть. А ножом ткнуть уже для надежности. Могла. Только картина у нас на убийство в состоянии аффекта не походит. Это, господа мои, типичная месть или вовсе обряд. Удушение с закалыванием… Минуточку! Пристава Блохина в те же два приема жизни лишали. Нож и виселица. Совпадение?
Чистописанием, как и чтением, дамы Бобруйские не увлекались. Ни писем у них в комнатах не было, ни дневников. А единственный чернильный прибор украшал библиотечную конторку. Им недавно пользовались, на кончике пера застывала, но еще не подсохла капелька чернил. Библиотеку я осматривала напоследок, и она не подвела. То есть, если начистоту, находка моя была вовсе случайной. Потому что, будь плотные оконные шторы раздернуты, я не включила бы потолочный свет и не углядела под особым углом примятых ворсинок ковра. Здесь бывали редко, оттого ковер был как новенький, и подошвы оставляли на нем явственные вмятины. К дальним полкам я не приближалась, значит, следы не мои. Мои уже даже расправиться успели.
Согнувшись, я проследовала по едва заметной тропинке, провела пальцами по книжным корешкам. Они оказались декоративными, намалеванными прямо поверх деревянной двери. Не обнаружив ручки, я налегла всем телом, сдвигая доску. Дамская тюрьма Бобруйских оказалась не столь уж неприступной, а тайный ход удобно разветвленным. По нему можно было идти вправо, вдоль спален, заглядывая в комнаты в специальные глазки, либо, приложив ухо к выводной трубочке, слышать все, что в этих спальнях происходит. Пройдя налево, мы попадали за холщовый экран, украшающий простенок площадки второго этажа, а дальше, минуя ряд глазков и трубочек, выходили к огромному квадратному стеклу, вмурованному в стену. Сквозь него было прекрасно видно кровать с балдахинными столбиками, пуфики и прочую обстановку гнезда порока. Значит, с той стороны стекло зеркально, а с этой… Я толкнула носком ботильона раму, она подалась, раскрываясь внутрь, на стыке лежало что-то маленькое. Присев, я подняла черепаховую пуговку, судя по размеру, с дамской манжеты. Заходить не стала. Вернулась к разветвлению и спустилась по винтовой лесенке, скрытой, как можно было догадаться, внутри центральной колонны, пронизывающей оба этажа. Внизу было что-то вроде кладовой, и, выйдя из нее, я очутилась в обычном коридоре, стены которого украшала выпуклая лепнина. Дверца кладовой в закрытом состоянии ничем не отличалась от соседних проемов. На всякий случай я попробовала ее снова открыть, что проделала без труда, достаточно было потянуть на себя одну из лепных шишечек.
