— Форменный дворец.
Окна первого этажа скрывали глухие ставни, отчего дом казался пустым. Однако на крыльце стоял ожидающий нас ливрейный лакей.
— Возвращайся в приказ, — велела я Федору, — понадобишься, кого-нибудь за тобой пришлю.
Степанов пробормотал «так точно», и когда мы с Крестовским сошли с коляски, стал разворачиваться.
Работаем, сыскарики. С богом!
Лакей пригласил нас внутрь, на его лице читались следы бессонной ночи.
— Господа в кабинете, — ответил он мне на вопрос. — А барин…
— Ваше превосходительство! — Появившийся в прихожей господин Хрущ был бледен, пьян и благостен. — Все-таки самолично решились нас посетить?
Крестовский вожделенно посмотрел на бутылку, которой адвокат размахивал, и протянул:
— Лишь в качестве чародейского консультанта при чиновной барышне, Андрон Ипатьевич.
Сухо поздоровавшись, я спросила, где тело. Сызмальства за мною привычка такая, самое неприятное делать в первую очередь.
Миновав приемную и бальную залу, мы поднялись по лестнице в правое крыло здания, прошли анфиладой разномастных, но одинаково богато меблированных покоев. Я привычно отмечала обстановку: плотные непрозрачные шторы, кое-где раздвинутые, решетки на окнах, до блеска вычищенные камины, черный тюль, скрывающий зеркала. Дом погрузился в траур. Мужчины негромко беседовали, на меня внимания не обращая.
— Все, как велено, исполнили, — хвастался Хрущ, — в том же виде для осмотра оставили…
Мы остановились в конце анфилады перед запертой дверью, адвокат с поклоном передал мне ключ.
— Извольте, госпожа Попович.
Замок поддался, я шагнула внутрь, сдерживая дыхание, и замерла на пороге.
Крестовский присвистнул. И было от чего, подобных спален мне доселе видеть не приходилось, да и не спальня это была. Скорее всего. Вся комната, стены, потолок и даже пол по всему периметру обиты были толстой тканью, или даже тканью в несколько слоев, как внутренности огромного футляра. В центре высилась кровать — обширное ложе с четырьмя балдахинными столбиками, только крепился на них не балдахин, а кованые блестящие цепи, охапка которых свисала также с потолочного крюка.
Пружиня подошвами, я пошла вперед.
Бобруйский лежал на спине. Был он гол и мертв, оба эти обстоятельства вызывали тошноту, то, что конечности покойника оказались закованы в цепи, ничего не добавляло к моему предобморочному состоянию. И воняло еще сладковато-гнилостно. Это добавляло.
— Темновато, — решил Семен Аристархович. — А ну-ка!
Он щелкнул пальцами, и все светильники, спрятанные в тканых складках потолка, заполыхали ярко, будто в операционной. Из огромного настенного зеркала на меня пучила глаза рыжая бледная девица. Я отвернулась, спрятала нос в пропитанную ментолом тряпицу, непонятно каким образом очутившуюся в моей руке, спросила глухо:
