— Правда, Надюшка? — В голосе Ольги уже звенели совсем другие нотки — казалось, она вот-вот прыснет смехом. — Правда, да? — Она вдруг подолом своей юбки вытерла Наде нос. Жест был настолько неожиданным и трогательным, что Виктор Гай с большим трудом удержался от улыбки.
— Только поэтому ты и плачешь, да? — допытывалась Ольга. Надя кивнула головой. — Вот дурочка! Мне бы такое горе. — И, повернувшись к Виктору Гаю, заверила: — Поедет, поедет. Это она от радости растерялась. Поедет.
Надя отвела Олины руки.
— Что ты за меня решаешь?
— Поедет она, — тем же тоном сказала Ольга. Только теперь она уже глядела Наде в лицо. — Еще как поедет!
— Никуда я не поеду.
Это было сказано так твердо, что Ольга взорвалась:
— Псих необразованный! Думаешь, что языком мелешь? — Повернулась к Виктору Гаю, к Пантелею: — Выйдите за дверь, мы поговорим с глазу, на глаз.
Гай и Пантелей торопливо вышли, прикрыли скрипнувшую дверь. И сразу же четко услышали Ольгины слова:
— Надька, родненькая, ты не представляешь, как тебе повезло. Это ж летчики! Они тебя на руках носить будут. У них денег — девать некуда! Будешь и одета и накормлена. И Андрейка у них будет, как сыр в масле. Что ты себе думаешь? Дура ты набитая. Замуж выйдешь.
— У тебя одно на уме…
— Не прикидывайся, у каждой из нас это на уме. Мне б такое предложили… Да я бы на четвереньках поползла! Только кому я нужна с этими довесками да с мордой моей отвратительной…
— Выдумываешь… Ты такая красивая…
— Не утешай. Знаю цену себе.
Виктор Гай и Пантелей переглянулись. И оба сразу вспомнили, что давно не курили. А Ольга продолжала:
— Я здоровей тебя в два раза, и то уже сил нет. А ты? Еле-еле душа в теле. И Андрейка весь желтый. Ему учиться скоро… Да и ты сможешь… А что тут? Глину месить? Дура ты! И гордость твоя дурацкая… Кабы меня так пригласили… Господи, я бы жизни для такого человека не пожалела!.. Я бы его и обсмотрела, и обласкала… Собирай свой узел и поезжай. Может, тебе будет так хорошо, что и мне чем поможешь. Двое ведь, поднять их надо… Будь умной, Надюня. И не сердись на меня…
Помолчав, она громко крикнула:
— Товарищи летчики! Входите!
…Когда они вышли на улицу, взошедшее солнце все еще путалось в проломах обгоревших стен, но свет его, его запыленные лучи показались Виктору Гаю поющими струнами, гонцами доброй весны.
Такими они ему казались и сейчас, и приглушенные лесом голоса солдат, их тени на серовато-розовом бетоне многократно усиливали это впечатление.
