— Если есть тормоза, то не страшно. А ты в маму? Вы похожи очень. И это комплимент.
— Наверное, я в себя, — она остановилась. — Маме свой комплимент говорил?
— Обязательно. Я воспитанный.
— Ну тогда все, ты ее покорил!
— Лишь бы Виктор Антонович не взревновал.
— Папа может, — со знанием дела заявила Ксения.
Парамонов усмехнулся и повернул к ней голову. Тонкий профиль, какой-то нереальный. Завитки волос с висков — выглядывают из-под шарфика. Коралловый — тоже теплый цвет. Странное несоответствие внешнего и внутреннего. Свет от фонариков играл вокруг них, мерцал, веселился, буйствовали огоньки, похожие на резвых светлячков среди зимы — скудной, пока еще совсем скудной, больше похожей на позднюю осень. Глеб вынул изо рта сигарету, стряхнул пепел. Снова взглянул на Ксению.
— Прости, я тебе не предложил… ты куришь? Будешь?
Она отрицательно покачала головой, и Парамонов снова затянулся. Он курил много и часто. В иной день и до пачки выкуривал — не допинг, не потребность. Привычка. И никакое медицинское образование тому не помеха.
— А уедем — хочешь? — ровно спросил он.
— Сейчас? — голос выдал усталость, нахлынувшую вдали от людей.
— Сейчас.
Ксения кивнула. Также устало, как только что говорила.
— Поехали, — медленно добавила она и поежилась.
Этого было достаточно, чтобы он вдруг притянул ее к себе и быстро поцеловал — словно бы забыл, что его роль заканчивается на выходе из Калины. Сигарета улетела куда-то под ноги, а он настойчиво вдавливал свои губы в ее, обдавая смешанным запахом парфюма, табака и алкоголя. До свиста в ушах и звездочек перед глазами, будто бы вся эта вялость последних часов — затишье перед тем, что неминуемо должно разразиться.
Зимой не бывает гроз.
Или бывает? Ксения пыталась вздохнуть, но у нее не получалось. И отчего-то она точно знала, что воздух сейчас не важен. Этого поцелуя, его губ, его языка оказалось достаточно, чтобы дышать. Кружилась голова, подкашивались ноги, но, если крепко держаться за Глеба, — она не упадет. Он прижимал ее к себе и долго не отрывался, позволяя захлестнувшему его возбуждению вести их обоих за собой. И даже когда прекратил поцелуй и попытался унять дыхание, его руки продолжали судорожно цепляться за нее, то сжимаясь, то разжимаясь, то поглаживая, то замирая на месте, ощупывая.
Они ушли по-английски, не прощаясь. Зачем? Достаточно сообщения, сброшенного на отцовский номер. Потому что возвращаться в душивший своей атмосферой зал теперь было невыносимо. Слишком распирало изнутри то, чему раньше выхода не давали.
