Уход на второй круг | страница 74
— Хорошо, — кивнула она.
— Тогда я пошла?
— Давай, — он вскочил вместе с блюдцем, суфле и ложкой и пошел ее провожать, расправляясь с остатками десерта. В конце концов, должна же и правда быть компенсация за его мучения. Секс не в счет. Он и тогда-то не понял, что произошло. Теперь — тем более не понимал, что происходит. И очень хорошо уяснил для себя, что ни черта не брокколи и не недели его болтания между первым и вторым этажами сделали свое дело. В действительности все решала она. И тогда, в ее прихожей, и сейчас. Но, с другой стороны, кто сказал, что так будет всегда? Говорят, приручить можно кого угодно. Приручить — и отыграться.
Уже на пороге, почти закрывая за ней дверь и глядя, как она уходит, Глеб опомнился:
— Ксёныч! — крикнул он ей вслед.
Она обернулась.
— Вообще-то меня зовут Ксения.
— Ок. Так кем, ты сказала, работаешь?
— Я — пилот.
О том, как пилотирование сочетается с черничным суфле, до этого вечера Глеб Парамонов не имел ни малейшего представления. Но, оказывается, сочетается.
Их разделяло два лестничных пролета и двадцать четыре ступеньки. Ее кухня располагалась над его. И когда он торопливо завтракал, иногда думал: не делает ли она то же самое. Теперь у нее появилось имя. И вместе с именем — кусочек жизни в его голове. Та проживалась там исподволь, даже тогда, когда он не хотел о ней вспоминать.
Он знал, кто она, что у нее есть родители и способности к кулинарии. Что с ней у него однажды случился ничего не означавший секс. И что она не выносит присутствия посторонних на своей территории. Что она упряма. Пьет вечером кофе, вопреки рекомендациям специалистов. И что у нее веснушки на лице зимой.
Этого слишком мало, чтобы думать о ней за завтраком. Но, тем не менее, временами думалось. Злость остывала, намерения оставались. Болезненные места ноют долго.
Глеб Львович Парамонов, бывший хирург и бывший имбирный водопроводчик, стоял перед зеркалом, завязывая галстук. Почему бывший? Ну, хотя бы потому, что водопроводчики не носят галстуков и костюмов от Canali. Его был темно-серый, в чуть более светлую клетку. Расправившись с узлом, который, оказывается, можно худо-бедно соорудить самостоятельно, без Веры, достал булавку — ее, к слову, подарок. Серебристая, с замершим в прыжке оленем на головке, она все еще поигрывала на свету, почти не потускнев. Когда-то любимая из всей той мелочевки, что делила место в Вериных шкатулках с ее безделушками.
— Это ты олень, Парамонов, — пробормотал он, резким движением открыл ящик тумбочки и закинул эту ерунду подальше, чтоб не видеть.