Сдурел? Пьян? Устал долбиться головой о стены?
Одно он знал наверняка. С него — хватит. Всего хватит.
* * *
В следующие дни он жил в мрачном ожидании. Чего — и сам не знал. Будто бы что-то черное двигалось от горизонта, протягивая длинные лапы к его так и не устоявшемуся миру. Абсолютное бессилие. И как ни отшучивайся от самого себя, нутро не обманешь. За что ни брался, куда ни кидался — все было одно и то же. Ничего хорошего.
Ни на какую операцию в ту ночь он не поехал по понятным причинам. Даже если бы Осмоловский разрешил ему присутствовать, у самого на плечах какая-никакая голова все же имелась, пусть и не самая умная. Не спавший, нетрезвый. Без должного понимания, зачем ему это все нужно.
На следующее утро, наблюдая в окне дефиле Басаргиной к ее Инфинити, медленно вбирал в себя осознание: ему рвет краны. Напрочь. На ней.
А его одиночество приобрело особую горечь, в которой он захлебывался.
В течение следующего часа Парамонов побросал вещи в большую сумку. Перекрыл воду и газ. Сгреб съестное из холодильника в пару боксов. И рванул в Стретовку — впервые после зимы. Прятаться от себя самого. Единственный дом, где он, имея возможность отвыть все, что нуждалось в вое, предпочитал созерцательное небытие, залечивающее раны. Слабак. Не так уж Ксёныч и неправа. Но только здесь ему иногда казалось все еще возможным на одной из дорожек встретить отца и мать.
Видимо, ранней весной одиночество, обретшее хроническую форму, ощущается особенно остро. А все, что есть в нем, — никому не нужно. При таких условиях легко создать иллюзию, где реальность — пустота, в которой он мечется до изнеможения, позволяющего понять, что он все еще жив. В этой пустоте — грязно-серый снег на обочинах и цинковое небо, нависшее над головой.
Дом встречал его привычной ожидаемой тишиной и заброшенным видом. Его это устраивало. Все лучше, чем сидеть, будто на привязи, у окна и ждать, когда она вернется. Все, чего он хотел, — передышки. Передышки перед очередным погружением. Работой до седьмого пота. Выполнением обещаний, данных себе.
На то, чтобы протопить комнаты, понадобилось несколько часов, дрова из сарая, запасенные еще с осени, и уголь из большого амбара, заполненного доверху, почти нетронутого, оставшегося со времен отца. Стоял так больше десяти лет. Уголь горел медленнее и хуже, чем если бы был новым. Но этого оказалось довольно, чтобы не проводить ночь в доме, от которого веет льдом.
На то, чтобы привести в порядок помещения, ушла неделя — с перерывами на поездки на работу и за едой. В этом своем ожидании и тревоге Глеб хватался за все, за что только можно было. Лишь бы не думать. Ни о чем не думать, ограничивая собственное существование выполнением поставленных перед собой задач. Проснуться. Выдраить поверхности, вытрусить дорожки. Собрать все, что можно выстирать, и свозить в квартиру — в стиралку. Сгонять на работу, зависнуть там на сутки, чтобы довести себя до очередной стадии неизбывной усталости. Забрать чистое. Вернуться на дачу. Упасть без сил. Недели будто не было. Ее окна — чаще темного, чем с горящим внутри светом, будто не было.
