«Из тебя вышел бы заправский булочник, - прижимаясь к его локтю, теперь уже не оттого, что холодно, а оттого, что иначе не могла, фантазировала Аньес. – Боже, боже, я так и вижу тебя в муке и раскатывающим тесто! Розовощеким и с большими руками».
«В другой жизни, - отвечал он. – Там, где ты – была бы булочницей с жирком на боках и со светлой косынкой, чтобы волосы не падали. Как моя мать… она делала узел надо лбом».
«Я ничего не знаю о хлебе!»
«Там и знать нечего! Довольно помнить, что ни один булочник не должен печь булок дороже, чем в два денье[2], если это не пирожное в подарок. Но они не должны быть и дешевле, чем в обол[3], если это не эшоде[4]».
«Боже…» - в который уж раз сорвалось с ее губ, хотя Аньес и утверждала, что совсем не верит в Бога, пусть семья и воспитывала ее прилежной католичкой.
«Что? Древний статут парижских булочников! Отец любил эти глупости страшно».
И теперь уже она смотрела на него такими глазами, словно увидела в нем что-то новое, чего никогда не знала. Или словно он ответил ей на ее давешний вопрос.
«А ты? Ты такой?»
«Да, такой».
Но вместо того, чтобы сказать что-то вслух, она обхватила его локоть второй рукой и положила головку к нему на плечо. И они снова шли улицей города огней, в которой представлялись самим себе самыми яркими искрами. И казалось, что так легко игнорировать его глухую, тупую, изредка напоминающую о себе боль под ребрами от одной мысли, что булочной никогда не могло быть. А ее боли – резкой и дурной, заставляющей задыхаться при воспоминании о Доме с маяком, которого она больше, наверное, не увидит – будто не существовало. Будто бы Анри – утолял.
Они расстались глубоко за полночь.
И его часы до рассвета в пустой и словно не обжитой комнате, какими кажутся номера гостиниц или квартиры, которые часто меняют хозяев, не были больше окрашены горечью. С его груди сняли всю тяжесть света, и он мог спокойно спать.
Какое же это счастье – спать и не видеть снов!
Какое же счастье, быть в тишине и темноте!
Какое же счастье, что тем людям в кабаке Бернабе – не было за что!
Наверное, когда очень хочется верить хоть чему-нибудь, не поверить невозможно. К этому стремится вся человеческая сущность – верить. Если есть нужда довериться кому-то – презришь все, чему научила жизнь. К черту такую жизнь, в которой ни к чему не прислониться!
Тем больнее бывает обнаруживать шаткость опоры, уже хорошо приложившись затылком о пол.
- Господин подполковник, - отвлек его от размышлений шофер, - будут распоряжения к которому часу подавать машину обратно?
