«Но, — повторяла она, — я всегда помнила про gitano. Знала, что он придет когда-нибудь. Нужно было только дожить — вот и жила. До сих пор».
Пианист кивал и переводил, чувствуя, как дрожит его голос. Но разве можно было не переводить? Он будто слова сквозь себя пропускал, когда повторял сказанное по-испански — для Лисы по-французски. Как-то совсем незаметно перед ними оказалась бутылка виноградной водки. А старуха продолжала рассказывать — о людях, приютивших ее, когда она осталась без крыши. О том, как жители уходили в города. И пустых домов становилось все больше. О том, что Сесарию, потерявшую мужа в самом начале войны, опозорил солдат — старуха не знала какой, с чьей стороны — и смерть ее единственная во благо.
По комнате разливался полумрак — вечер отбирал у неба солнце. И уходить было уже слишком поздно. Они для многого опоздали. Даже просто уйти.
А разве можно куда-то уйти, когда здесь — и конец, и начало?
Концом и началом была минута, когда аbuela вдруг всполошилась.
«Играешь еще?» — спросила она внука, а он только кивнул в ответ. И сам не понял, как в руках его оказалась гитара, бог весть откуда взявшаяся в этой хижине.
Вот тогда и очнулся. Сжался под жарким черным взглядом старухи. Но сам глядел уже на Лису.
И она смотрела на него. На долгие, бесконечные секунды ее лицо с остановившимися глазами и замершей на губах улыбкой стало бледной маской — вся кровь отхлынула к горлу, перехватив дыхание твердым комком.
Потом глаза ее забегали по лицам Пианиста и его бабушки, гитаре и длинным пальцам, привычно обхватившим инструмент, по стенам домишка, в котором ждали музыки. Лиса сделала шумный, глубокий вдох и еле заметно кивнула.
— Я скоро, — поднялась она и добавила, глядя прямо в глаза Пианисту: — Я вернусь. Ты играй.
— Я не буду, — прошептал он по-французски. — Не смогу, забыл…
И почти уже потянулся к старой испанке, чтобы вернуть ей гитару, да только та будто и не замечала его жеста. Только в ладоши хлопнула.
Лиса усмехнулась, вскинула руку, останавливая его, повторила:
— Играй же! — и хлопнула в ладоши вслед за старухой.
Секунды он смотрел на нее. Испытующе и нерешительно. Потом прижал к себе корпус инструмента. И его ладонь коснулась на мгновение струн. Звук, родившийся под пальцами — самый первый звук — заставил его вздрогнуть и вновь поднять глаза на Лису. Еще секунда. И пальцы пробежались по струнам, будто бы вспоминая то, что он взял да и забыл, хотя никогда не стирал из памяти.
