— А если бы он не случился, у меня могла быть надежда забрать тебя с собой?
Паровоз неожиданно свистнул. Лиса вздрогнула в его руках и отстранилась.
— Нет, — ответила уверенно. — Кроме него, больше никого не могло быть.
— Люблю твою честность тоже, — хмыкнул Изумруд. — Я буду и дальше тебе писать, можно?
— Да, пожалуйста. Наша дружба мне дорога. Но если однажды она станет тебя утомлять, я пойму.
— Лишь бы тебя не стала утомлять моя любовь. Но я обещаю — больше ни слова.
Потом он стоял в вагоне, а Лиса махала рукой, пока поезд не скрылся в вечерней дымке. Она помедлила еще немного. До заведения Бернабе было всего несколько кварталов. Она спешно шагала по улице, обгоняя прогуливающиеся парочки. Пыталась унять подступающую тревогу и не знала, от того ли это, что на террасе будет звучать музыка, или же от того, как много она должна сказать Пианисту.
Чтобы не передумать, порывисто распахнула дверь кафе. Людей еще было немного, под самой сценой нашелся свободный столик. И Лиса решительно прошла прямо к нему, не спуская глаз с Пианиста. Он не видел ее. Не замечал. Его пальцы любовно касались клавиш, и сейчас он играл что-то неспешное и вдумчивое. Совсем незнакомое. Или ей не знакомое.
До ночи еще можно было успеть выдохнуть. Бретонские танцы коф-а-коф начнутся позднее. Можно было молчать. И дать говорить музыке. Ребята из его оркестра только подыгрывали. Часто музыка рождалась прямо здесь, на этой маленькой сцене. Они привыкли. Они научились. Они думали, что он ведет их, хотя в действительности это они вели его.
Бернабе никогда не слушал этих смен настроений. Теперь же он и вовсе был занят. Ночь обещала быть жаркой. И впредь он хотел проводить подобные ночи почаще. «Ведь мы — бретонцы!» — с особой значимостью говорил он.
Лису Бернабе увидел сразу, едва она вошла. И тут же радостно направился к ее столику.
— И вы пришли! — воскликнул хозяин заведения. — Теперь уж точно будет весело! Подыграете нам, прошу вас? Голоса нет, а петь надо.
— Нет, месье, — твердо сказала Лиса. — Я ненадолго. Петь вам придется без меня.
— Как жаль, как жаль! — забормотал Бернабе. — Самое время петь. Нет войны. Только петь и танцевать. Тогда мы, конечно, тоже пели и танцевали — назло им. Теперь от чистого сердца. Потому что мы — это мы.
«Глупый зануда!» — подумала она и снова посмотрела на сцену, прислушиваясь к звукам, рождавшимся под пальцами Пианиста. Виски сдавила тупая боль, а к горлу подступила тошнота. Но она продолжала сидеть, не двигаясь с места. Он мучил ее этими звуками. Мучил тем, что не глядел в зал, оставаясь на сцене, будто бы за стеной. Это длилось долго. Бесконечно, пока вокруг собирались люди. Пока кто-то о чем-то болтал совсем возле нее. Можно было искать спасения в голосах, лишь бы только не слышать музыку. Но музыка жила, как живут разбитые дома и обрубки когда-то сгоревших деревьев.
