— Французская подстилка для немецкого офицера, — негромко сказал Лионец.
Слова рассекли сбитый густой плотный воздух, с трудом доходя до сознания. Пианисту показалось, что слышно лишь потому, что на ухо. Но другие слышали тоже.
— Она и для тебя поет, — рассмеялся кто-то.
— В том-то и дело, что для меня она только поет. Самое интересное она покажет ему и наедине.
— Ну перепало бы тебе — а толку? Еле ходишь.
— У меня сломана одна нога. Остальное работает.
Лионец вернулся три недели назад из трудового отряда — после того, как свалился в канаву на заводе, где работал, его перелом кое-как залечивали в шталаге. Последнее время он занимался преимущественно тем, что пытался выжить.
Пианист не оборачивался к нему. Какой в том смысл? Они столько лет играли с Лисой вместе. Когда она хотела произвести впечатление на кого-то из тех, кто бывал на концертах, он чувствовал это безошибочно. Господи, он всю жизнь считал, что чувствует ее лучше, чем себя самого. А между тем… Ei warum? Ei darum! Ei warum? Ei darum! Ei bloß wegen dem Schingderassa, Bumderassa, Schingdara!
Закрыть бы уши ладонями. Да пальцы заняты. Пуговица оторвалась в тот момент, когда все его тело отозвалось на ее развеселое и одновременно сердитое глиссандо. Концерт окончен. Старая программа. Пианист на концертах никогда не позволял ей прикасаться к инструменту. Но эту песню завершал в точности так, как Лиса сейчас.
Его будто ударили. Обожгло волной ярости. А потом вдруг понял — эта ярость в нем. Огненным шаром, от которого не спастись. Иначе можно утратить рассудок. Это была Лиса. По ту сторону проволоки была Лиса.
Подхваченная руками солдат, улыбающаяся всем и только Генералу. Других улыбок Генерал не приемлет. Пианист не слышал, о чем говорили там — в ушах его все еще звенело, рыдало глиссандо. Он хотел уйти в барак, но велено было стоять. И, наверное, только ярость хранила его душу и сердце.
Если бы он мог ударить ее, он ударил бы. Чтобы она тоже очнулась, как очнулся он. Если для них все кончено, не начавшись, зачем она теперь самой себе не оставляет выхода, загоняя в тупик? Неужели не чувствует? Неужели сможет дышать после этого? Неужели люди за проволокой не превращают ее жизнь в кошмар? Неужели она не видит за этой проклятой проволокой его? Вцепиться бы в бездушное заграждение ногтями, выбить. Только бы она услышала его. Только бы узнала, что он здесь.
— Никогда еще не чувствовал себя большим посмешищем, — улыбался крупным ртом Лионец, перебивая отчаявшегося, уставшего, обессиленного, влюбленного солдата, бьющегося в теле Пианиста. Пианист стоял смирно. И ничем не отличался от прочих. Кроме того, что теперь не знал, как жить.
