Он следил, как она мучается с ножом. Подозревал, что, когда он уйдет, дальше за нее резать станет старый цветной садовник. Это было видно по чистым срезам на стеблях, туго перехваченных резинкой, или на корнях. Втайне он радовался, что она не прислушивалась к его неодобрению посторонних в доме. Хоть кто-то — лучше, чем никого. Они оба знали, что ее жизнь на исходе. Три месяца назад она заплатила Джо Пеку, чья семья управляла последней итальянской погребальной конторой в районе Коз, чтобы они раскопали тело папы на кладбище Вудлоун и перезахоронили поглубже. На заполненном кладбище не осталось места для новых могил, так что, по ее плану, ее саму нужно было зарыть на том же участке поверх его отца. Для этого требовалось зарыть отцовский гроб на двух с половиной метрах вместо обычно двух. Пек заверил, что займется этим лично. Но Слон сомневался. Все, что говорил Джо Пек, могло оказаться враньем.
— Ты никого не посылала проверить участок, который обещал разрыть Джо Пек?
— Я же говорила. Я сама могу справиться.
— Ты ведь знаешь, что Джо говорит одно, а делает другое.
— Я пошлю своего цветного.
— Ему нельзя разнюхивать на кладбище. Его арестуют.
— Он знает, что делать.
Элефанти сдался. Пусть хотя бы будет кому присмотреть за ней, пока он съездит на север в Бронкс по адресу Губернатора.
Он вздохнул, поднялся из-за кухонного стола, снял галстук с ближайшей дверной ручки, накинул на шею и перешел к зеркалу в зале, чтобы завязать, чувствуя облегчение с примесью — вопреки себе — капельки возбуждения. Для себя он уже решил, что история Губернатора о так называемой спрятанной добыче — великом сокровище, которое отец затаил где-то в вагоне или на складе, — просто басня. И все же несколько ненавязчивых звонков и вопросов к матери подтвердили, что история Губернатора правдива хотя бы отчасти. Элефанти убедился, что в течение двух лет Губернатор был единственным другом и сокамерником папы в Синг-Синге. Еще папа несколько раз упоминал о Губернаторе в разговорах с матерью, будучи на пороге смерти, но она божилась, что не прислушивалась.
— Он сказал, что хранит что-то для друга и что оно в руках Божьих, — пересказала она. — Я не обратила внимания.
— Он сказал «в руке Божьей» или «в Божьей ладони»? — уточнил Элефанти, вспоминая стихи, которые читал Губернатор.
— Ты сам там был! — резко ответила она. — Ничего не помнишь?
Но Элефанти не помнил. Ему было девятнадцать, он готовился унаследовать дело под началом семьи Горвино. Умирал его отец. Требовалось заступить на его место. Хватало, о чем подумать. В то время он захлебывался в собственных запутанных, закупоренных чувствах. Было не до Бога.
