На этом Димс лег на бок, забинтованным ухом к потолку, закрыл глаза и уснул сном несчастного мальчишки, что в одночасье стал тем, кем всегда хотел быть: не пацаном из одной из худших застроек Нью-Йорка, не бедолагой без мечты, без дома, без цели, без уверенности, без устремлений, без ключей от квартиры, без заднего дворика, без Иисуса, без репетиций марширующего оркестра, без матери, которая его слушает, без отца, который его знает, без двоюродного брата, который научит, что хорошо, а что плохо. Не пацаном, что в тринадцать лет умел бросать бейсбольный мяч со скоростью сто двадцать пять километров в час, потому что тогда это было единственное в его жалкой жизни, что ему мало-мальски подчинялось. Все это осталось в прошлом. Теперь он мужчина, который держит жизнь за горло, и ему нужно сыграть по-крупному, любой ценой. Такова игра.
Через три дня после того, как Сосиска предрек его участь, Пиджак решил заглянуть в Вотч-Хаусес к своему приятелю Руфусу.
Несмотря на предсказание Сосиски, что мир рухнет, Пиджак никаких признаков того не видел. Он, как всегда, шатался по девятому корпусу, спорил с Хетти в коридоре, потом плелся в офис соцслужбы в центре Бруклина, где на него, как обычно, не обратили внимания, потом — на свои халтурки. Прихожанки из Пяти Концов согласились по очереди сажать Толстопалого на автобус до общественного центра и даже брали его к себе переночевать. «Пять Концов заботятся о своих», — хвастался перед друзьями Пиджачок, хотя ему приходилось признать, что друзей у него становилось все меньше и меньше после того, как умерла Хетти и пропали те рождественские деньги. Прихожанки, помогавшие с Толстопалым, об этом даже не заикались, из-за чего он чувствовал себя еще более виноватым. Он видел, как они каждую неделю кладут на поднос для сборов конверты с долларами и четвертаками. Уже заходил для очистки совести в кабинет пастора Го после обсуждения Библии.
— Я эти деньги не прятал, — сказал он пастору Го.
— Я понимаю, — ответил пастор. Он был веселым и добродушным человеком с приятной внешностью, ямочкой на подбородке и золотым зубом, сверкавшим, когда он улыбался, то есть часто. Но в тот день пастор не улыбался. А казался обеспокоенным. — Кое-кто из общины недоволен, — осторожно сказал он. — Вчера по этому вопросу собирались дьяконы и диаконисы. Я заглянул на минуту. Слышал резкие слова.
— И что вы им сказали?
— Я ничего не мог сказать. Никто не знает, как много денег накопилось в кассе, кто сколько положил. Один говорит, пожертвовал столько-то. Другая говорит, что она — намного больше. Диаконисы за тебя горой; они понимают Хетти. А вот дьяконы — нет. — Пастор прочистил горло и понизил голос: — Ты уверен, что деньги не завалялись дома в каком-нибудь комоде?
