Поезд набирает скорость. Некоторое время Максим смотрит в окно, но глаза устают, и он переводит взгляд на пассажиров. Вот дама в черном одеянии, черная вуаль опущена на лицо. А по нему кто-нибудь наденет траурную вуаль? Вот широкоплечий, широкобородый, широкорукий человек лет пятидесяти. От него разит вином. Лицо красное, довольное, слишком здоровое. Должно быть, бычье сердце и такие же бычьи нервы. Этому война на руку. Дальше — чиновник: пенсне, форменная тужурка, низким ежиком подстриженные волосы и ухоженные бачки. Безликая особа, для карикатур в «Сатириконе». Дальше — семья из трех человек, мелкие землевладельцы или зажиточные мещане. Они — маленький кругленький муж, худая, длинная, как каланча, жена в шляпе, напоминающей индийскую пагоду, и дочка — девочка лет восьми с чистеньким красивым личиком, не похожая ни на отца, ни на мать. Несмотря на то, что поезд идет какой-нибудь час, они уже разложили сверточки, мешочки, коробочки с жареным, вареным, печеным и ужинают или, нет, полдничают. У всех очень хорошие зубы и, судя по всему, очень хороший аппетит.
— ...А солдатики благодарят его благородие, — доносится из конца вагона неторопливый рассказ о том, как какая-то важная персона посетила госпиталь. В голосе — сладость, умиление, голос дрожит слезой.
И — ночь. И никак не заснуть. Ничто не болит, даже дышать легко, и мыслей особенно тяжелых или сложных нет, и вагон покачивается достаточно ритмично, а спать Богданович не может. Что мешает? Что его беспокоит?
— ...Генерал не берет ту пищу, которую ему на тарелке поднесли, а взял ложку и в бачок полез, в бачок, понимаете? — течет умильный голосок, неторопливый, рассудительный.
Я хлеба ў багатых прасіў і маліў,—
яны ж мне каменні давалі...
вдруг встают в памяти строки старого стихотворения, и после них перестук вагонных колес на рельсовых стыках становится более четким, более настойчивым. Нет, ему не уснуть, это ясно. Если бы он курил, то вышел бы в тамбур, а так идти нет причины. Но следом за этой мыслью приходит другая, заставляет его встать, набросить на плечи шинель и выйти из вагона. Сонное бормотанье и храп остались за дверьми. Течение воздуха от быстрого движения поезда напоминало ветер. И снова в памяти возник образ Павла Курнатовского, темень, мелкий дождь, домик на берегу реки и — ветер. О чем тогда шел разговор? О том, что война,— а она тогда только началась,— окончательно обнажит все противоречия капиталистического общества, что основная тяжесть ее ляжет на плечи пролетариев и беднейшего крестьянства, что на пожаре войны будут греть рука промышленники, банкиры, купцы. Ветер тогда был слишком резкий. Максим хотел отвернуть от него лицо, но легким не хватило воздуха — закашлялся, и кашель унять удалось только дома, часа через два.
