Слезы стояли в глазах Ясакара.
Повторяя любимое свое «боже ж мой», он выбежал из комнаты.
А вечером он пошел к знакомому железнодорожнику — просить, чтобы тот помог отправить Богдановича на юг, к морю.
VI
И снова была ночь. Темно-синее небо, как бархатный ковер, окутало город. На башне бьют часы. Звуки падают, как звезды, падают и гаснут. Музыка, песни, смех. Вальс. Старый, сентиментальный, однако очень приятный вальс. Покружиться бы... Чтобы все вокруг поплыло, поплыло и слилось в сплошные огненные полосы — голубые, желтые, зеленые. Освещенное окно. И в нем — пары, пары. Вот одна из них остановилась у окна, женщина обмахивает лицо веером и потом легонько бьет им по подбородку своего кавалера.
Дальше!
Вдоль тротуара стоят кареты. Лошади мотают головами, а извозчики сидят на козлах. Молчат. Когда Богданович замедляет шаги, они настороженно поднимают головы, готовые засыпать его вопросами. «Вас подвезти? Куда? Тридцать копеек в любой конец города».
— Нет, мне надо в ад на встречу с Люцифером... Дальше!
Узкие темные улочки, что выходят на площадь, напоминают выколотые глаза. Огибая кафедральный собор, Богданович напрямую пересекает площадь и проходит под башней. От стены отделяется фигура, легкая, тонкая. Женщина!
— Возьмите меня с собой,— тихо говорит она.
— Адресуйтесь к Данте, у него были здоровые нервы и легкие.
Он хочет пройти дальше, но женщина ловит его за руку.
— Послушайте... Я не ела три дня!..
— Вы хорошая христианка, если соблюдаете посты.
Вот газовый фонарь принял их в круг своего света.
Богданович повернулся к женщине, и кровь толчками прилила к лицу.
— Вероника!
Фонарь бросал на лицо молочный свет, лицо было бледное, без теней, без румянца, губы тоже, казались белыми, бескровными. Она вскрикнула и в изнеможении опустилась на тротуар. Он поднял ее. Руки дрожали, тело пронизывал холод. Сердце билось настолько гулко, что, казалось, вот-вот не выдержит грудная клетка. И молчали. Молчание продолжалось, наверное, несколько минут, а было такое чувство, что проходят часы. Извозчик, проезжая, остановил свой фаэтон: «На Веселую? Тридцать копеек». Подвыпивший военный подошел, козырнул и, икая, попросил прощения. Все это вернуло Максима к действительности, и до слуха опять долетели обрывки смеха, песни, музыка. Старый сентиментальный вальс... Будто ничего этого на свете и не было — ни голодной бездомной девушки, ни беженцев, ни близкого фронта, ни калек, ни смерти, ни ужасов! Богданович торопливо начал шарить в карманах, но в руки попадается только мелочь — серебряные монетки. Он собрал их все — набралось рубля два. Этого было очень мало, до смешного мало! Пальцами он нащупал часы, отцепил их и вместе с монетками положил ей в руку.
