Среднего роста, коренастый, глаза большие, слегка навыкате, полные чувственные губы, темно-рыжие кольца волос. Очень мелодичная речь с легким еврейским напевом и завидная энергия — сколько он написал за эти годы всего: и стихов, и рассказов, и очерков. И, кроме того, сколько времени тратил на организацию белорусского клуба — «Белорусской хатки»,— разместившегося на окраине Минска, как внимателен был к товарищам, приезжавшим отовсюду, откуда гнала их война! Фронт приближался. Вильно утратило свое значение культурной среды, центром белорусской культуры становился Минск. Подумывали об издании газеты, журнала, создавали библиотеку.
В эту пятницу 1916 года Самуил Плавник, как всегда, спешил к себе на квартиру. Вот он сошел с конки, предупредительно пропустив женщину с корзиной. Женщина глянула в его большие, слегка навыкате глаза и подумала, что кое-кому не плохо было бы поучиться у этого еврея тактичности и деликатности... Вот он идет через губернаторский сад и с почти мальчишеским любопытством разглядывает, какие изумительные узоры соткало солнце из теней от деревьев на дорожках. Вот он на минуту останавливается на мосту и наблюдает за тем, как босоногий хлопчик, войдя по колени в воду, удит рыбу. Ноги посинели — вода, должно быть, еще холодная. Вокруг шумит город, овеянный весенними ветрами. Вот, уже отбросив натянутость и чрезмерную солидность, он чуть ли не бежит по дощатому тротуару. Скорее домой, за стол, на котором лежат листки со стихами,— еще хранящими жар вчерашнего вдохновенья. Это — цикл мудрых стихов, реминисценции библейских историй, цикл псалмов. Еврей, он передаст поэтичными образами на языке, который стал ему родным и который он знает даже лучше, чем язык хедера,— он передаст неумирающие образы древней Библии. Он порывисто распахивает калитку и видит на крыльце свою сестру.
— Самуил,— говорит она по-еврейски, что бывает лишь в исключительных случаях,— к тебе опять приехали. Какой-то студент.
Кто же это может быть? Приподнятое настроение, которое появляется всякий раз, когда он собирается взяться за работу, погрузиться в мир живых образов, живущих в мозгу все время, это настроение сразу исчезает. Снова заботы, снова хлопоты.
Навстречу встает, держась костлявой белой рукой за грудь, Максим Богданович.
Хозяин окидывает быстрым взглядом гостя. Сапоги и штаны обляпаны грязью, будто человек долго шел. Шинель, брошенная на скамейку, старая и тоже заляпана. Ворот форменки расстегнут,— какая тонкая шея!
