– У аппарата… Соблаговолите себя назвать, милостивый государь и я… Тьфу ты, кретин… Трубку бросил. Ну вас к…
Ко мне подошел пробудившийся Жельзон:
– Манифик>1! Ей-богу, манифик…
Если бы его амбре можно было видеть, он непременно закрыл бы Жельзона полностью, как чернильное облако скрывает спрута, собирающегося удирать.
Меня он обычно царапал взглядом со стойкой смесью презрения и жалости. Жалости, впрочем, было больше. Он находил у меня кучу всевозможных болезней, определяя их по радужке глаз, качал головой, вздыхал и делано картавил:
– Мерде>2… Докатился, сукин сын…
Я вяло возражал, на что Жельзон яростно рубил костлявой ладонью воздух и шипел:
– Все сдохнут и тебе не отвертеться!
Аргументация была убийственная и в целом справедливая.
Из всего этого я делал один безошибочный вывод – старик Жельзон относился ко мне с симпатией. После сна, заговаривая со мной, он толковал о чем-то своем:
– Что, с-суки, взяли? Еще посмотрим…
Сзади, очень не желая попадаться ему на глаза, прошмыгивала Дуся с дымящейся сковородой. Жельзон ее замечал и шипел:
– Кухарка, сучий потрох… «Простая русско-узкая баба». Умом узкая. Луноход-развалина.
Всем в квартире Жельзон дал клички: меткие, цепкие, злые. Косорукая пьяница Дуся была у него то Луноходом, то Развалиной, то всем вместе, через черточку. (На луноход она действительно была похожа: движения как у размороженной курицы или сомнамбулы, будто ею управляют дистанционно, из неведомого и далекого Байконура, и притом неумело.) Ее сынулю Гришку Жельзон называл Бульдозером – за его постоянную, дежурную фразу, обращаемую к виртуальным (если он «принимал» один) собутыльникам: «Булькнем дозу!». Тетку Нюру Жельзон без изысков звал Немой. Аню называл Мензуркой – за невзрачность, незаметность и профессию лаборанта. Алена была у него Вертля (с нажимом на последнем слоге). Сначала он звал ее просто Пробкой, но после изменений, произошедших с ней у Зайцева, она стала Вертлёй. Ее папу, актера Бабищева, невзирая на то, что тот как мог его «уважал», наградил изящно-издевательски: Полуакт. Учитель Иванов именовался просто и особенно ядовито: Писучий (до писательства он был Ошколок: надо полагать, от слов «школа» и «осколок»).
Никого в лицо Жельзон своими кличками не называл, потому что был трусом. Звал только за глаза. Клички его, естественно, не прижились среди остальных жильцов, хотя и не совсем: Корытовых дружно именовали Бульдозером и Луноходом. Но этим все и ограничивалось. Его самого все звали просто: по фамилии. И этого было более чем достаточно.
