Я уже не слушаю их. Утаскиваю свое безобразное тело в туалет, опускаюсь на пол возле унитаза. В перерывах между приступами рвоты я ставлю локти на сиденье унитаза, подпираю подбородок ладонями и думаю о жизни, которая, как я уже определилась, дерьмо. Когда блевать становится нечем, я перемещаюсь в крошечную ванную и пытаюсь привести себя в порядок. Ноги слабые, колени дрожат. Живот кажется невыносимой ношей, и капли пота, теперь холодного, ползут по спине и бедрам. Я промываю рот, чищу зубы. Ополаскиваю лицо холодной водой и смотрю на свое отражение в зеркале, окрашенном по краям ржавчиной. Глаза красные, как у белой крысы. Такое измученное лицо, точно я не беременна, а смертельно больна. Янвеке прав, я действительно отвратна.
И я слоняюсь, слоняюсь, слоняюсь по дому, из одной тесной комнаты в другую. Стены сдвигаются, обступая меня. Тесно, будто я в узком колодце, и я едва не визжу, поддаваясь глупейшей панике. Я не понимаю, что со мной. Крыша чуть-чуть поехала или вроде того. Токсикоз, видимо, никуда не делся, просто теперь он атакует мозг. Против моей воли возникают мысли об том-кого-невыносимо-вспоминать и сопутствующая им тоска.
Нет, я не скучаю по нему – для этого даже я недостаточно дура. У меня не было и не могло быть с ним ничего, кроме того, что происходило на горизонтальной плоскости. Яснее ясного, с какой целью он пудрил мне мозги, но зачем я сама занималась самообманом? Вот только… Я все понимаю, все поняла. Но по-прежнему, как в тот день, и даже, кажется, больше, меня заедает мысль, что меня выбросили на помойку как ненужную куклу.
И спустя четыре месяца воспоминание остается отчетливым, во всех деталях и оттенках: он спокойно посмотрел мне прямо в глаза (за окном необычайно яркий день, но в квартире включены все лампы, и его зрачки совсем узкие от света) и сказал: «Это твои проблемы. Ты мне надоела». Потом он взял меня за руку – с издевательской нежностью, вывел на лестничную клетку и захлопнул дверь. Я постояла несколько минут, совершенно потрясенная, повторяя: «Ты мне надоела, ты мне надоела», а потом спускалась на лифте и плакала, и думала, что тратить электричество днем – это гнусное расточительство, за которое я никогда не смогу простить его. Придя домой, я три часа пила чай с печеньем, пытаясь заполнить пропасть, разверстую внутри. Мать посмотрела на меня недовольно и буркнула: «Ты бы жрала поменьше. Вон, уже брюхо торчит». Когда месяц спустя меня и оттуда выставили, это не стало для меня неожиданностью: мои родители не жгли электричество при дневном свете, но в душе они были точно такие же. И я точно так же им надоела.
