Верь я в бога, ни на секунду не усомнился бы в том, что Бернардье порождение дьявола. Иначе нельзя объяснить, как такое немощное тело вмещает души десятков людей и демонов, присутствие которых выдает порой выражение его лица — то злобное, то щедрое добротой, то благородное, то влюбленное… Он играет один, и все герои Шекспира сражаются друг с другом за право и удовольствие получить недолгую жизнь.
Вступают в действие Жюль и Венсен: кто же встретит Призрака, если не Горацио и Марцелл?
Поднимается и закутанный в легкое белое покрывало Макс.
Знаю, друг мой Осман, ты тоже не выдержишь: в начале второй сцены твой выход. Обычных упражнений с тяжестями ты сегодня не проделал, и осанка у тебя не такая величественная; но ничего, продолжай, мне нравится, как ты произносишь эти слова:
… С тем и решили мы в супруги взять сестру и ныне королеву нашу, наследницу военных рубежей, со смешанными чувствами печали и радости, с улыбкой и в слезах…
Всё верно, Осман, разве мы не живем так же: со смешанными чувствами печали и радости? Театр в камере, вместо сцены — влажный пол, по которому то и дело шмыгают отвратительные крысы… С улыбкой и в слезах.
Теперь твоя очередь, Йитс: не упирайся, все равно не устоишь.
Конечно, мы оборванцы, ничтожества, но разве есть у нас с тобой что-то еще, кроме театра и Бернардье?
Ровным счетом ничего, Йитс, да и откуда чему взяться в этом холодном двадцать втором веке? Поднимись с полу, сделай несколько шагов скользящей походкой Гильденстерна и подай свою первую реплику: В согласьи с чем мы оба повергаем свою готовность к царственным стопам и ждем распоряжений…
Видишь, как улыбнулся Бернардье? Убедился, что абсолютно всё в нашей жизни связано с судьбой Гамлета?
Мы играем. Наверняка, в последний раз. Играем, прощаясь со сценой. Прощаясь с Бернардье.
Прощаясь со всем, чем были в течение десяти лет и чем никогда больше не будем. Прощайте, бесприютность, голод, унижения, нищета, холод — прощай, наше счастье.
Ну, вот, Принцесса, приближается момент, когда с уст моих слетят те страшные слова, которые мир словно нарочно не желает слышать. Именно отсюда, с нашей последней сцены, над которой витает отчаянье и торжество, с останков нашего прошлого и руин нашей надежды, я брошу эти слова в лицо оглохшей Британии.
Пусть мороз продерет по коже всех, кто это услышит.
Пусть навсегда запомнят, что я — шестисотлетний принц Датский — их обвиняю! Обвинение это летит сквозь века подобно яростному крику, оно гневно клеймит за любую несправедливость, за слезы и поруганную веру, за обманутую любовь, за мерзость, властолюбие, фанатизм, слепоту и глупость. Мои слова не дадут им спать, они будут бередить их дремлющую совесть, оскопленную честь, бесплодную мудрость — ныне и присно и во веки веков!
