как. Мои страхи не отличаются от всеобщих – ничего уникального, мы похожи, как похоже любое маргинализированное меньшинство, заключенное в железный ящик с прозрачными стенами в одну сторону, только в одну сторону, и туда получается лишь смотреть. Из наших страхов можно составить целый город (и уже составили).
Натягиваю кроссовки на влажные ледяные ступни, добегаю до церкви, стоящей на границе кладбища и моего ночного лесопарка, захожу внутрь. Горят свечи, пахнет ладаном и свечами с запахом ладана и свечной гари, и все смешивается в тавтологичный поток невозможности восстановить оригинал запаха. Церковь как церковь. Около алтаря стоит рояль – я не помню, мое это воспоминание или чье-то, но я открываю крышку и начинаю играть двумя пальцами этюд Шопена «Двумя пальцами».
Вижу: где-то там, где органные трубы, как гигантские черные щупальца кальмара, уходят сквозь шаткий дощатый пол в подвальное небытие, метнулся белый кот. Кот! Это странно.
Звери у нас тут бывают, конечно. Но фоновые, в основном – как белый шум или дождевая рябь. Как те же ноябрьские оленята или уличные воробьи. Еще были звери, которые якобы вобрали в себя часть владельца и восстановились вместе с человеком – это редкий случай, о них одно время много писали, потому что для некоторых исследователей они чуть ли не доказывали абсолютно невозможное в наших (и любых других) условиях существование души. Но потом кто-то объяснил, что такого рода звери – это тоже нейрозомби, те, кого помнят.
Но звери и при жизни в каком-то смысле нейрозомби. В последнее время восстановилось немало одиноких бабушек с болонками – всякий раз, когда я вижу их, выгуливающих собачек в крошечных городских парках, я задумываюсь: выгуливают ли они фрагмент собственной памяти или фрагмент собственной души? Важно ли вообще знать, фрагмент чего вы в данной момент выгуливаете – души или памяти? Или достаточно понимания, что вы теперь из фрагментов, и некоторые – отдельно, и их надо выгуливать. Те, кто доказывал и высчитывал в этих вспышечных, огненных собачках человеческую душу, этим самым утверждали: если у человека есть душа, а у зверя нет, то человек, принимая зверя, делится с ним своей душой, поэтому после смерти зверя остается кусок этой неприменимой, невостребованной человеческой души, которая назад к человеку уже не прирастает и вечно болит этим фантомным ломтем сырого мяса, кровавым кусочком печени тянет во рту: выплюнь меня! проглоти меня! съешь меня! Но даже если съесть – вырвет, выскочит наружу. А вот после копирования смотри-ка: собачка!
