Возможно, в те времена это и был – если он был – единственный способ скопировать человека: погибший в подростковом возрасте мальчик сохранился в виде пачки писем, которые он регулярно получал последний год перед смертью от своей девушки и которые перечитывала перед смертью его мама спустя сорок с лишним лет. Наверное, только так и можно по-настоящему что-то сохранить, когда ничего нельзя сохранить. Маму это и потрясло – она так до конца и не поняла, чьей именно копией были те письма: ее самой, Павлика или чьей-то еще – мамы Павлика? Их отношений в целом? Самого времени?
– И еще я не могла окончательно поверить, что в итоге я написала эти письма самой себе. Если бы мне кто-то это сказал в то время, я бы не то что не поверила – я бы даже не поняла, о чем речь, – говорила мама. – Потому что понятие себя очень пластичное. Опыт все-таки меняет человека. Он вплавляется в личность, как печать в мягкий застывающий воск. Опыт не делает тебя хуже, нет. Но он делает тебя другим.
Возможно, аналоговый способ что-то сохранить был доступен еще тогда – но только в результате этого невероятного, непостижимого скачка писем сквозь время и континенты. Для достижения такого способа важно было ничего не выбрасывать и точно понимать, что все конечно и ничто не сохранится. Если бы Павлик не утонул или вырос в шумной многодетной семье – как большинство детей на Почтовой, – мамины письма отправились бы на помойку даже не при первом же переезде – или при первой же второй любви Павлика; или его мама бы изорвала их своими же руками, нашлась тут, пишет что-то и пишет! Но его смерть превратила письма в капсулу времени – они стали невыбрасываемым контейнером, избавление от них было против человеческой природы (я вспомнила, как точно сказала та женщина: «Я поняла, что я не могу их выбросить»).
Моя мама всегда все выбрасывала и относилась к вещам подчеркнуто просто: в те дни, когда вся жизнь казалась ей нагромождением памятливого, угрожающего хлама (а этих дней в году было не меньше восьми), от давящего избытка вещей в доме она справлялась буквально за вечер, пробежавшись по комнатам с огромным мусорным мешком. И я теперь понимаю почему (хотя какие я устраивала ей скандалы! В своем рвении избавиться от вещей мама редко задумывалась о том, от чьих именно вещей она избавляется, и иногда страдали мои вещи – если можно назвать страданием разъединение вещи и ее обладателя).
В начале ноября у мамы был день рождения. После того как Восстание подавили, я не могла ей ни позвонить, ни написать. Теперь у меня по-настоящему
